В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Эля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли – все без исключения.
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала, как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…
Эля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.
Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет. У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
– Мы все перед ней виноваты, – сказала Аля. – Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
– А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.
Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.
А звонил ли Он? Скорее всего нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ним решили: любовь – это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.
Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.
– Давай расстанемся, – предложила я.
– А как жить? – спросил Он.
Этого я не знала. И Он не знал.
– Ну, давай так, – сказала я.
– Это не жизнь.
– А какой выход?
– Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец.
– А как же дети? – спросила я.
– Они будут любить мою память.
…Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.
«А она умерла», – скажет муж.
Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.
Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.
К вечеру из другого города приехала моя мама.
Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьет и порвет, чем ему оставит.
Он обиделся и сказал:
– Перестаньте городить чепуху.
Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я.
Муж ответил, что это с ее точки зрения. А с точки зрения его матери, лучше так, как сейчас.
Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела.
Надо мной где-то высоко и далеко тикали часы. Потом послышался гул, будто открутили кран с водой. Я догадалась, что муж смотрит по телевизору футбол.
Мать вошла и спросила:
– Ты что, смотришь футбол?
Он ответил:
– А что мне делать?
И в самом деле…
Хоронили меня через два дня.
Снег почти сошел, бежали ручьи. Земля была влажная, тяжелая, и это производило удручающее впечатление на живых.
Рядом было несколько свежих могил, украшенных искусственными венками, а сверху покрытых целлофаном.
Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь нарядный вид.
Земля застучала о мой гроб.
Холмик получился маленький, едва заметный над землей. Его засыпали живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее.
А потом я увидела Бога.
Он был молодой и красивый.
Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза.
– Прости меня, – сказала я.
– Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и ушла сама. Зачем?
– Я не видела выхода.
– А это выход?
– Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов.
– А потерпеть не могла?
– Я не могла смириться и не могла ничего изменить.
Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я заплакала.
Он погладил меня по волосам.
– Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею.
– Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слышал?
– Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдет.
– А прошло бы?
– Ну конечно. И все еще было бы.
– Неужели было бы?
– И еще лучше, чем прежде.
– Но почему же я тебя не слышала?
– Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты ее слышала.
Бог провел ладонью по моей щеке, стирая слезу.
Он был высокий, длинноволосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие.
Над нами, как блестки на моем платье, искрилась звездная пыль.
– Что ты хочешь? – спросил Бог.
– Я хочу увидеть Его.
Бог повел меня по Млечному Пути. Потом остановился и, взмахнув рукой, выпустил мою душу.
Моя душа долго летела во мраке, потом окунулась в свет.
Покружилась над Его домом и влетела в раскрытую форточку. Присела на подоконнике.
Он сидел за столом и играл с дочерью в «подкидного дурака».
Я осторожно подошла к Нему и заглянула в карты.
Он проигрывал. А я не могла Ему подсказать.
Он позвонил через два дня. Как обычно.
Я подняла трубку.
Он молчал. Но я его узнала. Я сказала:
– Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь.
– Ты помрешь, как же… – отозвался он. – Только обещаешь…
Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам не было скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга.
Закон сохранения
Первый раз Семечкин появился год назад в отделе кадров.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровался он. – Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский. Вот тут все написано.
Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.
– При чем здесь собака? – удивилась Елена Ивановна. – Это автобиография, документ, а не художественное произведение.
– Вы помните, как Маркс начал «Манифест»? «Призрак бродит по Европе…» А ведь «Манифест» – это тоже документ. – Семечкин поднял палец.
Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:
– Заполните анкету.
– Не надо, я сам составил.
Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.
– И все? – удивилась Елена Ивановна.
– Конечно, – удивился Семечкин, – здесь все написано.
– Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.
– А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет – возраст определяет; какое у меня образование – это тоже иногда имеет значение…
– Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.
– А о чем заявление?
– О том, что просите принять вас на работу.
– Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли – я сам пришел.
– Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.
Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба сияние.
– А как писать?
– На имя Вахлакова.
«На имя Вахлакова», – написал Семечкин.
– Адрес укажите.
– Чей?
– Ваш.
– Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?
«Идиот», – подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:
– Вы где раньше работали?
– В Госконцерте.
– А что вы там делали?
– Фокусы показывал. Это такая скука, я даже начал пить.
– Пишите заявление.
– Ага… – Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.
Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.
– По-моему, хорошо, – с удовлетворением сказал он.
Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.
– Слушайте, – сказала она, – Семечкин!
– Можете звать меня по имени, мне это приятнее…
– Слушайте, Георгий Николаевич!
– Гия.
– …Ваша работа называется редактор-организатор, а не «золотая рыбка». Какая еще рыбка?
– Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, – гордо сказал Гия. – Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?
– Хочу мешок луковой шелухи, – сказала Елена Ивановна, подумав.
– Зачем?
– Яблони на даче опрыскивать.
– Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната восемьдесят восьмая, будет вам мешок луковой шелухи.
* * *
Журнал «Лампа» был сатирическим журналом, вскрывал недостатки – крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.
Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: «Какое безобразие! Это ж надо же, а?» Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.
