Скука Антонова ушла, уползла. Смотрел в окно. И было уже не скучно, но противно.
Только четырехугольное серое пятно окна. И ничего больше. И за ним, за окном ничего нет. Ничего, потому что ни здесь, ни там. Ни здесь, ни там. А в уши бегут слова. Слова, слова. Слова проклятого дома. Стоит. И начинает сознавать, что это ему должно быть обидно.
«Ни здесь, ни там, ни здесь, ни там».
Стоит, опершись кулаками в стол. А мать стоит у двери, и ее обидные слова бегут, бегут. Много слов она уже сказала. Неподвижность сына раздражает. В потоке других слов она произносит непозволительное слово:
- Любовница.
Этого слова в доме не произносят. И многих слов, подобных ему. Это неприлично. Оба знают про то. И она невольно останавливается, испуганная. Но сын неподвижно бессловесен. Кулаки на столе. Глаза в окно.
«Все равно».
А слова матери опять бегут, бегут, как быстрые серые мыши. Горло Антона сжалось, как бы он проглотил что-то. Стоит неподвижно. И перед глазами серое. А мыши бегут. Но вот еще слова. И услышав, отодвинулся от стола.
Бегут мыши все новые. Бегут к нему. И, добежавши, прыгают, кривляются у его ног:
- ...Деньги отца... Это подло...
Опустил руки на спинку тяжелого кресла, поднял кресло и ударил им в пол. И сказал:
- Что?
Может быть, не сказал, а закричал:
- Что?
Но в этом крике не было вопроса.
Шш-шш... Шш-шш...
Она была за дверью. Поднял кресло, размахнулся им так, как колют дрова, когда на топоре осталось зажавшее его полено. И опять ударил креслом в пол. Этот удар был сильный. И такой же крик, второй крик Антона:
- Что?
Треснуло дерево. Медное колесико звякнуло у окна. Дадеко-далеко, переменивши звук, шуршало платье Раисы Михайловны. Она уже шла по ковру лестницы.
Боясь себя и мыслей, встретил Антон ночь, лежа на диване и держа забытую братом «Иллюстрацию».
Прогнал Татьяну Ивановну, принесшую ужин в полночь.
Подошел к умывальнику. Из склянки налил в стакан спирту. Для полоскания был. Хлебнул чуть. Закашлялся. Слезы. Долил водой. Выпил. Разыскал в груде книг на столе альбом видов Италии. Лег и стал думать о Викторе.
XIIЗабежал перед полуднем Яша.
- Это в конце концов надоело. Скоро ли кончится твое великое сидение? Вчера в Шебаршинском кабачке был. Тетя Анна все про Доримедонта удочки закидывала. Как здоровье? Соболезнует, сама локти грызет: зачем не у нее он. И Кузьмич сам не свой. Да, я тебе скажу, задал Доримедонт задачу. Я сам Доримедонтом полон. Великое дело можно сделать. Трудно, но можно. От дяди Семы выпытано: рак бесспорный. Дела так обстоят, что если, мы с тобой в год ничего не. устроим, то просто, по-моему, грех это даже будет. Лазаревскую пропасть ничем не наполнишь. Даже Доримедонтовскими мильонами. Эх, киснешь ты не вовремя. Вдвоем бы куда легче! Да и в Питер мне скоро. А тут еще комендант в Лазареве гонит. Понаблюдать за мошенниками. Простудился, говорю; и подзаняться надо. Скоро экзамены. А какое тут подзаняться! Доримедонт из головы не идет. Ведь он нас любит. Помнишь, в прошлом году, на Рождество тоже пристал к нему полицеймейстер: куда копите? А племянников, говорит, разве у меня мало? Вот оно что. А завещания никакого. Никакого! Не кисни ты, ради Бога. Ведь из-за тебя наверху все вверх дном. А ты знаешь мой характер. Не могу я в содоме сосредоточиться. Мaman с комендантом сейчас конфиденциальный разговор имела. Только он так конфиденциально разорался... Жди с минуты на минуту. Вызовет. И слушай: если ты сегодня, ну, так и быть, завтра всей этой катавасии не кончишь, рассорюсь я с тобой. Знаешь мой характер. А rivederci! Бегу от греха. А как это ты кресло сломал?.. Помни же. Рассорюсь!
Убежал.
Антону веселее стало. Солнечно-снежное во все три окна ударило.
- Э! Да что, право...
Но воспоминания жгли. Но скука, безмолвие и усмешка. Вскоре спешащие шаги. Фома у дверей...
- К Макару Яковлевичу пожалуйте.
- Куда?
- В столовой они-с.
«Идти или нет? Жаль, что я сегодня такой. Не так бы нужно...» Вот взглянуло в его глаза его лицо, чуть бледное под черными волосами. Это верх уже лестницы. Зеркало. Ненадолго видит, как в этом и в том зеркале, напротив, вытянулась бесконечная галерея золотых арок в серо-зеленых стенах. И много черных людей идут друг за другом надалеко. Это Антон. Дальше, направо, в залу. Проходит по зале наискось. Большой стол стоит не в середине и какой-то потерянный здесь. К завтраку лакеи накрывают. Светло. Светло. Двадцать окон смотрят в залу; десять с реки, десять из сада. По пяти в ряд. Прошел. Слышит голос отца. Кричит с кем-то. В столовой. Далеко; еще много комнат. А двери их все поставлены в одну линию и все открыты. И далеко видно из окон столовой. Вот прошел большую гостиную. Темно-зеленое золото чуть блестит в сумраке парчевых занавесей. Золото. Оно становится жутко-властным, когда оно чуть видно. А голос отца гудит впереди, там. Ковры разноцветные съедают шепот шагов. Но в первой от столовой комнате нет ковра, и шаги Антона застучали. Сразу замолчал Макар Яковлевич. Потом прокричал кому-то:
- Хорошо, хорошо. Идите теперь. Потом позову.
А тот что-то сказал, уходя. И узнал Антон голос конторщика из Лазарева.
Антон вошел. Отец в позе человека, остановившегося на бегу. Но здесь и мать. Этого не ожидал Антон. Сидит у стола. Вошел Антон и стал у двери.
Молчанье. Стены комнаты ждут. Но не долго. Он заговорил, закричал. Между ними тяжелый темный стол, ничем не покрытый. И на нем бумаги, конторские книги. И Макар Яковлевич закричал, забегал, запрыгал по ту сторону длинного стола. Задыхался, заикался, когда выкрикивал свои слова. Были мгновения, когда он смотрел на сына. Но это было случайно. Его взгляд бегал, прыгал, как всегда. И сам он, выкрикивая свои слова, бегал и подпрыгивал в том конце комнаты.
Сын стоял у дверей, а между ними сидела молча и ни на кого не глядела Раиса Михайловна.
А Макар Яковлевич, круглый, короткий, кричал, кричал. Кричал он о том, что сын должен покоряться отцу.
И он прыгал и кричал, заикаясь:
- Когда отец был жив, мы все в одной комнате спали. Я в Москву в третьем классе ездил! Сапоги к полу примерзали... Пятачок был деньги!.. Отца боялись!.. Матери боялись!.. А теперь что! Черт возьми! Как вы все смеете! Страху нет! Что? Нет страху? Что из вас выйдет, изо всех? Что? Нет больше страху? Что? Нет? Что? Что? Что, черт возьми? Что?..
Наконец, он задохнулся словами, устал, замолчал и сразу стал спокойнее. Вот подбежал к Раисе Михайловне. Нагнулся. Шепчет в ухо.
- Довольно, что ли?
Она что-то шепчет в ответ.
Не слышно Антону. Опять отбежал в свой угол Макар Яковлевич, опять запрыгал, опять закричал:
- Да! Еще! Черт возьми, что такое? Матери грубить! Мать огорчать! Подлецы вы все растете! Мерзавцы! Что ты там еще делаешь? Я почем знаю, что ты там делаешь? Черт один знает...
Вошел старший лакей и спокойно, чинно объявил:
- Кушать подано.
- Фу-у!
Отдышался Макар Яковлевич, и убегая в третью дверь к своей спальне, и на ходу расстегивая жилет, закричал:
- Сорочку мне!.. Сорочку!.. Да, да, да... Еще!
И он опять впрыгнул в столовую.
- Обедать приходи! Что обедать не приходишь... Сорочку мне! Кто там есть? Вспотел!..
Антон шагнул к столу.
- Папаша. Яше нездоровится и некогда ему. А я могу поехать в Лазарево. Присмотреть. Поручение дадите. Я на все праздники могу! Занятий у меня немного.
- А! А! Как ты?.. Да ты тамошних дел, поди, не знаешь вовсе...
- Я летом каждый день на всех постройках был. Реестр кирпичных работ я же составлял.
- Как? Разве ты? А когда ты можешь поехать?
- Сейчас. С двухчасовым поездом.
- Поезжай, поезжай! Я хотел конторщика вечером туда. Здесь задержу. Мало я его, мошенника, ругал. Иди скорей. Отбери у него письма и пакет с деньгами и поезжай. Присмотри там за всем. В большом доме ремонт. Молотилку завтра привезут. Стой! Вскрой мое письмо к управляющему; дорогой вникни и будешь в курсе дела. Ну, поди сюда. Прощай. Не опоздай, иди.
На Раису Михайловну руками замахал, на подошедшую к нему.
- Потом! Потом! А ты иди, собирайся. Сейчас тебе еще один счет пришлю.
С вокзала письмо послал Антон Дорочке.
XIIIМраморно-мертвый город на водах.
Давно туманно-серая осень разогнала толпу веселых всеплеменных гостей. Гондольеры надели на длинные свои лодки капюшоны черные, молчащие. Мертва зима венецианская. Не каждый день золотой бог веселый глядит с неба своего на город немой красоты, Страшна красота отходящая, немая, в сумраке дня бессолнечного. Как ветхи тогда мраморы. Какою близкою видится тогда смерть земной вечности.
Не уехал Виктор из Венеции тогда, после закрытия выставки. Мертво-шепчущая сказка впервые видимого города очаровала больного неизлечимою любовью. Много месяцев любовь ту носил по улицам Рима, по его мастерским, по его развалинам. И слишком светло и просто было в мастерских, и слишком черна и проста была тьма катакомб.
