— Будем, что ль, Анания ждать? — спросил Максим Шилов. — Неужели нас троих мало? Вишь, убежала отсюда стража ляшская…
— Надо подождать, братцы. Ананий строго-настрого наказывал не вершить дела без него, — молвил Данила.
— А ежели ляхи прискачут? — возразил Слот. Задумались молодцы, прислушиваясь к грохоту битвы.
— Вот что я надумал, — подал голос Максим Шилов. — Время-то дорого… Мы с Ивашкой в подкоп пойдем, сыщем зелье; чай, оно там в бочках насыпано… А ты, Данила, вход стереги, и Анания ты лучше нас опознаешь… Мы кремни с собой взяли…
— Ладно, братцы… Только помирать вместе… Без меня не подпаливайте бочек-то.
— Позовем и тебя… Идем что ли, Ивашка…
Словно проглотило подземелье двух храбрецов. Разожгли они поярче трут, что с собой про запас взяли, поползли один за другим по сырому подземному ходу. Тесно и душно было в подкопе, сквозь земляной слой даже пушечный грохот не проходил. На руках и ногах, скользя, падая, двигались Иван и Максим. Оба шептали молитву: жутко им было в зловещей, гробовой тишине.
— Кажись, яма! — молвил Шилов, что впереди полз. — А зажги-ка соломки.
Раздул Ивашка Слот пучок сухой соломы на труте; слабый синий огонек загорелся во тьме.
— Бочка с зельем! — крикнул Шилов. — Верхом полна! Догорел пучок соломы, потух. Замолчали-задумались молодцы: одна и та же мысль на ум им пришла.
— Эх, Иванушка, — сказал раздумчиво Шилов, дотрагиваясь в подземной темноте рукой до товарища. — К чему еще кого- то губить, коли нам и двоим дело под силу? Аль уж так много у обители бойцов? Аль нам с тобой, бобылям обездоленным, сладка жизнь? Повершим-ка все вдвоем, не мешкаючи?
— Что ж, Максим, я не перечу! Вестимо, и без Селевиных покончим. Дай-ка лишь помолиться в последний раз. Да с тобой простимся.
Даже обняться на прощанье не могли они в тесноте подземной; вслух начали оба молитву читать.
Недолга, но горяча была последняя молитва. Поручили они Всевышнему свои души, помолились о Руси-матушке, об обители.
— Детушки мои, детушки! — вздохнул глубоко Максим Шилов. — К вам иду!
— Прими души наши, Господи! — еще раз прошептал Слот.
Замолкла в подземелье живая речь, человеческая, но еще слышалось отрывистое, тревожное дыхание. В могильной тьме сверкнула искра кремневая, заалел разожженный трут, вспыхнула сухая солома, озарив большую, окованную бочку, насыпанную порохом. Еще раз скользнул слабый отблеск на мокрых, глинистых сводах подземелья. Максим швырнул горящую солому в зелье.
Грозен и оглушителен был взрыв подкопа. У ляхов и монастырцев застыло в поднятых руках окровавленное оружие; с ужасом глядели все, как взметнулся со дна оврага столб огня, земли и дыма и черной тучей взвился под небеса. От стен монастырских до стана ляшского заколебалась земля-матушка. На всех окопах стрельба затихла; раздались повсюду крики радости и гнева.
Князь-воевода, хоть и не ждал, что так скоро подкоп на воздух взлетит, — все же быстрей других опомнился и могучим окликом двинул вперед дружину.
— Бей ворогов, молодцы! Спасена теперь обитель!
С удвоенной силой и яростью ударили монастырцы на ляхов; враги, смутясь, испугавшись, бились слабо. Конный отряд Анания Селевина успел уже соединиться с воеводской дружиной, но богатыря молоковского не было с ними. Побелел, задрожал Ананий, услышав грозный взрыв. Стремглав погнал он коня к оврагу. Мчался он, дико озираясь и шепча:
— Без меня-то? А Данила? А клятва моя!
Вот и страшный овраг — кусты вырваны, глыбы земли да камня выворочены, едкий дым еще стелется повсюду. Ничьего голоса не слышно, ничьего тела не видно. Бросился Ананий на самое дно, в самую глубь — и вскрикнул радостно. Данила Селевин без памяти лежал меж кустов; взрыв отбросил его от ямы шагов на десять, но сохранил Бог молодца: даже не поранен он был.
Отходил, оттер Ананий брата; Данила глаза открыл, огляделся, да как вскочит!
— Где же они-то?
— Кто? Кого ищешь?
— Шилов да Слот где? Ведь они в подкоп уползли!
— Ну, молись за их души, Данила. Без нас они зелье подожгли. Эх, кабы знал я — с ними бы пошел!
— И мне-то не в догадку было! Как же мы с тобой, Ананий, в монастырь вернемся? Клялись вместе голову сложить, а целы остались.
— Ах, брат Данила, ужели ты мыслишь, что забыл я нашу клятву? Битва-то, чай, идет еще; ляхи, как оглядятся, — почнут тучей на наших наступать. Вот мы и покажем, как за обитель помирают бойцы православные. Назад в монастырь не вернемся целыми; ты того не опасайся! Слышишь, свалка-то, кажись, сюда близится. Вынимай-ка меч, коли силы остались.
— Хватит на ляхов. Ну, в последний раз — прости-прощай, братец старшой!
— Прощай, Данилушка. Постоим за святого Сергия! Крепким прощальным объятием обнялись братья Селевины, оружие изготовили и бросились из оврага в сечу.
Счастье в ту пору отвернулось от монастырцев: ляхи поправились, ряды сомкнули, стяги пестрые развернули, в трубы затрубили, и сам пан Лисовский, пылая местью, повел лучший конный полк вперед. Бойцы обительские уже утомлены были, и сгибло их немало, но все же бодро встретили натиск конницы. За Лисовским ударили полки Тышкевичей и князя Горского. Подались, наконец, воины монастырские: шаг за шагом стали они пятиться по склонам Клементьевской и Красной горы. Воевода подмоги ждал: по уговору, Голохвастов должен был в это время вбок ляхам ударить от Келарских да Круглых прудов; но замедлила что-то дружина младшего воеводы, видно, еще со своими врагами не управилась.
Тут-то подоспели к бою братья Селевины.
— За святого Сергия! — крикнули они оба и врезались в самую гущу вражьего строя. Удивились ляхи мужеству двоих храбрецов, приостановились, а братья все бьют, колют, рубят, к стягу Лисовского пробиваются. За ними, приободрившись, и монастырцы вперед кинулись. Пятерых или шестерых изрубил Данила мечом своим, налетел на знаменщика, что держал сияющую, изукрашенную ляшскую хоругвь. Упала она, перерубленная ударом. Но тут и молодцу конец пришел. Толстый пан Тышкевич выпалил из пистоли немецкой в спину героя. Заскрежетал зубами Данила, собрал последние силы, обернулся, рассек врагу голову вместе со шлемом и упал с коня под копыта вражьих скакунов. Улетела душа героя из могучего тела, искупил сотник Данила Селевин тяжкий грех брата младшего своей кровью.
На Анания Селевина тоже и свои, и враги дивились. Словно кабан в волчьей стае, разметывал и рассыпал он всадников ляшских. Не мечом рубился богатырь молоковский: ни меча, ни сабли не нашлось по руке ему в обительских кладовых. Разил он своим тяжким бердышом, кружил им над головой, как легкой сабелькой, и свист и ветер летел от страшного оружия. Ни один из ляшских вождей, ни один из их воинов не посмел на Анания один на один напасть. Сам удалой наездник Лисовский, хмурясь и гневно кусая черный ус, лишь издали глядел, как валились, словно колосья под косой, его любимые гусары. Наконец смекнули ляхи, на лукавство пустились: отскакали они на своих легких бахметах в разные стороны от тяжелого обительского коня и стали в богатыря из мушкетов да пистолей пулями сыпать. Пал сперва конь Анания, простреленный в ухо меткой пулей, а потом и сам витязь, ловко спешившись, — охнул вдруг, схватился за правую ногу и упал на трупы вражьи. Три пули разом раздробили ему кость ниже колена. На плече из-под кольчуги тоже кровавое пятно показалось.
В это же время дрогнула княжеская дружина, побежала к стенам обители, к воротам. Забыв о сраженном богатыре, с победными воплями устремились в погоню полки Лисовского. Изрубили уже гусары немало отсталых, да и не приметили, как под выстрелы обительских пушек попали. Задымились стены, врезались ядра в конницу ляшскую. Отворились Красные ворота, и высыпала оттуда на подмогу своим толпа монахов, послушников и деревенских людей. С дубинами, с палицами да с топорами бросилась в бой новая, нестройная, но многочисленная рать защитников обители.
Осмотрелся Лисовский — а слева и справа, рассеяв передовые сапегинские полки и казаков, наступают воины воеводы Голо-хвастова и третья дружина Сергиевская. Между трех огней попались ляхи.
Пошло тут побоище великое; погнали монастырцы вспять врагов, и если бы не их кони легконогие — полегли бы наездники все до единого. Много взяли тут воины обительские дорогого оружия, быстрых коней.
И не думали еще князь Долгорукий и Алексей Голохвастов бой кончать: по пятам за бегущими снова хлынула рать монастырская до сапегинских и Лисовских тур, взяла Красную гору со всеми окопами. Ляшские бегущие полки смешали и те свежие, готовые к бою отряды, что стояли, ожидая очереди, впереди окопов.
Грудь с грудью резались монастырцы с грозными врагами, и сам Господь Бог посылал в этот день сергиевцам победу за победой.
До вечера кипела жестокая битва: обительская рать взяла восемь ляшских пушек, сотни две самопалов, несметное число ручниц, палашей, пушечных снарядов, труб и литавр воинских.
