За долгие годы врачебной деятельности – да не вообще врачебной, а кардиологической, в которой он не раз, глядя в наглые глаза смерти, играл с нею в перетягивание каната, – у Виктора выработалось что-то вроде рефлекса: спасать.
Ну, он и спасал.
А времени ему не жалко было: время у него было – свободное, ничем и никем не занятое время… В его комнате в коммуналке, выменянной после развода, – жене с дочкой досталась двухкомнатная квартира, – никто его не ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не было. Хоть Виктор и был мужик видный, да партия незавидная: зарплата врача на муниципальной «Скорой» да комната в коммуналке – кого это в наше время интересует?
Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой…
Визит к вампирам
– Все, – сурово произнесла Галя, яростно блестя глазами, – между нами все кончено! А я-то, дура, тебе верила! Во все эти твои россказни, во весь этот бред сивой кобылы! Какие-то подвалы, какие-то лавочки на Пушкинской, а теперь, нате вам, еще и вампиры! («Знала бы ты еще про крышу! Знала б ты про геев…» – про себя вздохнул Стасик.) Ты всегда был размазней, Стасик, но, ей-богу, я хоть думала, что ты умнее! А ты мало что размазня, так еще и дурак! Ну кого ты собираешься убедить подобными выдумками? Или ты меня за идиотку держишь? Признался бы честно, как мужик, что завел себе другую женщину, – в конце концов, я могла бы понять!»
Галя отчаянно привирала: понять она вовсе не могла бы, она уже задыхалась от ревности; но для обличительного текста подобный демократический демарш был очень кстати. Вот она и кипятилась:
– …Я могла бы все понять, ты мужчина холостой, рано или поздно это должно было случиться, ты ведь прекрасно знаешь, что я выйти за тебя замуж не могу, я уже замужем, – но рассказывать мне такие бредни! Вампиры на кладбище! Ты бы хоть постеснялся, что ли!..
Стасик удрученно молчал. Он и сам чувствовал полнейшую неубедительность рассказанной истории. В самом деле, ну кто может в это поверить: проснулся на кладбище, а вокруг вампиры? Прямо как в «Бриллиантовой руке»: очнулся – гипс. Даже дети врут более умело…
Да только беда в том, что Стасик не врал. Он действительно очнулся ночью на кладбище, темном и морозном. Мутная луна печально и безнадежно глядела на Стасика, будто сожалея о его судьбе.
Его сознание категорически отказывалось принять очевидное, и Стасик бесполезно жмурил глаза, надеясь прогнать, словно дурное сновидение, кошмарную реальность. Но она не исчезала, она была здесь: снег, кладбище, ночь, луна.
И было еще что-то… Был еще тихий, странный, жуткий пересвист. Кто-то невидимый пересвистывался вокруг Стасика.
Затем скрип снега выдал чьи-то быстрые шаги, и несколько мгновений спустя из-за соседних крестов и надгробий высунулись, скалясь, светящиеся морды с клыками. Мороз продрал Стасикову плоть насквозь.
Вампиры перебегали тусклыми световыми пятнами от надгробия к надгробию, ведя вокруг Стасика фантастический хоровод. И этот тихий свист – от него и впрямь можно было свихнуться.
Стасик в вампиров не верил, но там, на кладбище, готов был уверовать. Спеленутый леденящим ужасом, он смотрел, как мелькают, мелодично посвистывая, страшные фигуры, как приближаются, окружают…
Он зажмурил глаза и начал не на шутку прощаться с жизнью – он был уверен, что сейчас они ему вопьются в артерию и высосут всю его стынущую от страха и мороза кровь…
Вампиры – а если это были не вампиры, то кто же это мог быть? – вплотную окружили Стасика и начали зачем-то забрасывать его мокрым снегом. «Принимать в охлажденном виде», – с черным юмором обреченного мысленно прокомментировал Стасик.
Свист стал похож на отчетливое издевательское «ха-ха-ха», снег облепил лицо, нос, глаза, но Стасик боялся шелохнуться, боялся отереть его, будто попытка защититься могла вызвать дополнительный гнев вампиров. Он смирно сидел в самой нелепой позе на ледяном камне, осыпаемый снегом, не решаясь разлепить заснеженные глаза…
…Он не сразу понял, что больше в него никто не кидается снегом и больше не слышится этот тихий, до дрожи отвратительный свист. Вокруг стояла тишина, не будет преувеличением сказать: кладбищенская тишина…
Помедлив для верности, Стасик осторожно утер тающий снег со щек и приоткрыл настороженные глаза.
Вокруг никого не было. Ни вампиров, ни вообще никакой живой души.
…Или вампиров надо называть мертвыми душами?..
Он еще подождал – вдруг притаились за соседними могилами и сейчас выскочат? – и осторожно, с трудом шевеля затекшими и замерзшими членами, перевалился на четвереньки и только потом распрямился.
Тишина была всепоглощающей. Повалил снег – мягко и тихо, крупными мокрыми хлопьями, – и трудно стало разглядеть что-либо дальше двух шагов. Стасик двинулся наугад – он не знал, ни где выход, ни что это за кладбище, ни в каком месте Москвы оно расположено…
Он потерял счет времени; он не знал, сколько проплутал среди безмолвных заснеженных могил в поисках выхода; он кружил на одном месте, не понимая, где уже был, а где не был, – ничего нельзя было узнать в этому снегу и в этой ночи, а его следы моментально заваливало тяжелыми, мокрыми хлопьями…
Выбрался он только под утро. Оказалось, что он в ближнем пригороде, где-то за Химками. Стасик простоял на дороге еще около часа, голосуя, – шоферюги боялись подбирать в ранний предрассветный час мужчину столь сомнительного вида…
И вот теперь, чувствуя, что простудился на кладбище, что у него болит горло, щиплет глаза и потек нос, теперь он стоял перед Галей, словно шкодливый врунишка, и лепетал:
– Но это правда, Галь, клянусь тебе… У меня такое ощущение, как будто надо мной кто-то издевается…
Стасик даже не мог себе представить, как близок он был к истине в этот момент…
Но Галя, обычно такая чуткая, на эту фразу не обратила ни малейшего внимания: распоясавшаяся ревность придушила ее интуицию. Галя треснула дверью так, что штукатурка посыпалась. Стасик даже не попытался ее остановить: ему нечего было сказать. Все, что он мог, он уже сказал, но это выглядело так нелепо… Он чувствовал, как жар охватывает его, как слабеют колени, и уже не было сил вести разговор, пытаться убедить Галку…
Он с трудом добрел до кухни, нашел в аптечке аспирин, который предпочитал всем Галкиным мудреным лекарствам, и, заглотнув для верности две таблетки сразу, свалился в жарком и потном забытьи…
Оскорбленная невинность
Марина все никак не могла решить, какое из многочисленных «Вместе с нами – к вашей мечте!» предпочесть, и сочла более разумным сначала поговорить с отцом. В конце концов, пусть папа очертит пределы суммы, которую готов выложить на ее прихоть, а от нее можно будет плясать в выборе направления «к мечте».
Марина поехала к отцу без предупреждения, в будний день, вернее, вечер – по телефону не хотелось обсуждать столь щекотливое дело. И еще меньше хотелось попасть на Наталью, слушать ее фальшиво-сладкий голос, которым она сюсюкала с Мариной, исполняя роль «доброй мачехи». Ключ от квартиры у Марины был, и она, в конце концов, имеет право прийти в родительский дом без предупреждения!
Припарковав свой маленький серебристо-голубой «Фольксваген Битл» таким образом, чтобы за ним можно было наблюдать из окон, она поднялась на четвертый этаж.
У дверей отцовской квартиры она все же замялась. Позвонить? Или открыть своим ключом, демонстрируя Наташке, что у нее тоже есть право на этот дом?
Пока она предавалась сомнениям, за дверью послышалось какое-то шевеление, и Марина приблизила ухо, прислушиваясь.
Неожиданно дверь резко распахнулась, и – Марина непроизвольно сделала шаг назад – из отцовской квартиры выплеснулись на лестничную площадку четверо мужчин в одинаковых черных пальто. Первый грубо оттолкнул Марину, и она плюхнулась на ступеньку верхнего пролета лестницы, изумленно глядя на странную группу. Последний на ходу стягивал с себя черную шапочку-шлем.
Марина на секунду застыла от страха и дурных предчувствий, но тут же ринулась в распахнутую дверь отцовской квартиры.
…От сцены, которую она увидела, у нее подкосились ноги, болезненно прихватило внизу живота: отец сидел неподвижно в кресле, связанный, и Марина не сразу поняла, что скотчем; его рубашка и брюки были расстегнуты. Мачеха лежала на полу, тоже связанная, и смотрела на Марину со страдальческим выражением. Отчего-то, как и всегда, Марине показалось – наигранным. Наталья Константиновна была совершенно голой. Большие груди развалились по сторонам, лобок был мокрым.
– Меня… меня, – прохрипела она, – меня изнасиловали… Твой отец, кажется, умер…
Марина бросилась к отцу. Она пыталась привести его в чувство, она звала его и хлопала по щекам…
Отец не шелохнулся, веки его открытых глаз не дрогнули. На его сером лице окаменела гримаса страдания.
