— Я, с вашего позволения, присоединюсь, — как ни в чем не бывало сказал он, вынимая из кармана мятую пачку «Парламента». — Знаю, что надо бросать, но в этой жизни так мало удовольствий!
— Вы правы, — со светской улыбкой согласилась Анна Александровна. — А у вас широкий круг интересов, — сказала она, указывая на лежавшую на столе книгу. — Это беллетристика?
— Отнюдь, — сказал Козинцев и любовно погладил ладонью засаленный переплет. — Это весьма серьезное исследование одного малоизвестного английского антрополога. Он прожил больше десяти лет среди каннибалов и ухитрился при этом не только не угодить в котел, но и сделаться доверенным лицом их вождя. Вернувшись домой, он написал фундаментальное исследование и мог бы стать знаменитым, если бы не одно печальное обстоятельство.
— Какое же? — заинтересованно спросила Анна Александровна.
— Он закончил свои дни в сумасшедшем доме. Дело в том, что в процессе наблюдения за каннибалами сей ученый муж незаметно для себя усвоил некоторые их наклонности и привычки, которые в Англии сочли несколько, гм… нетрадиционными. Он успел съесть четырех своих соотечественников, прежде чем его изловили и заперли в печально знаменитом лондонском Бедламе. Большинство экземпляров книги, которую он успел издать на собственные средства, было уничтожено, так что перед вами самый настоящий раритет, библиографическая редкость, имеющая огромную ценность — как антикварную, так и познавательную.
— Познавательную?
— Разумеется! Они были не так уж глупы, эти самые каннибалы… Их совершенно напрасно считали дикарями лишь на том основании, что у них не хватило ума изобрести штаны и огнестрельное оружие. А им это было не нужно, представьте! Зато они научились жить в гармонии с природой и с собой.
— И есть при этом друг друга и всех, кто подворачивался под руку, борясь с легкой тошнотой, — добавила Анна Александровна.
— Ну, во-первых, далеко не всех, — обиженно возразил Козинцев, — а во-вторых, это тоже было неотъемлемой частью гармонии, — он опять разразился своеобразным смехом. — У них было чему поучиться, поверьте, — заключил он, резко оборвав свое хихиканье. — А кстати, не желаете ли перекусить?
— Человечиной? — не успев поймать себя за язык, спросила Анна Александровна и мгновенно покрылась холодным потом. «Что я делаю? — панически подумала она. — Боже, что я натворила! Этот чертов маньяк меня спровоцировал, а я купилась как последняя дура! Что же теперь будет? Что он со мной сделает?»
Впрочем, ничего страшного не произошло. Хозяин воспринял последнюю реплику Анны Александровны как шутку и от души рассмеялся — именно рассмеялся, а не захихикал, на мгновение сделавшись почти симпатичным.
— Да нет, — сказал он, перестав смеяться. — Всего лишь пельменями. Хотя… Кто их знает, из чего они делают фарш у себя на мясокомбинате? В эти их мясорубки может угодить что угодно… вернее, кто угодно. Согласен, то, что я говорю, звучит не очень аппетитно и даже, я бы сказал, не совсем прилично, но правда частенько бывает неприглядной, вы согласны? Именно поэтому я стараюсь как можно реже покупать продукты в магазинах. Ничего не могу с собой поделать — противно. Так как насчет пельмешек?
— Благодарю вас, — вежливо ответила Анна Александровна, подавив внезапный рвотный позыв, — я сыта. Мне, пожалуй, пора, я и так засиделась у вас до неприличия долго. Вы правы, диагностика кармы — это совсем не то, что мне требуется. Вот поговорила с вами, и на душе полегчало.
— Нехватка нормального общения, — спокойно констатировал Козинцев, провожая ее до дверей. — Звоните или приходите в любое время. Только, если вас не затруднит, во второй половине дня.
— Непременно, — не покривив душой, сказала Анна Александровна.
В прихожей она остановилась, осененная внезапной идеей. Вопрос, который она собиралась задать, был дурацким, но удержаться Анна Александровна просто не могла, тем более что это вдруг показалось ей очень важным.
— Скажите, — спросила она, глядя на хозяина через плечо, — это, случайно, не вы посадили под окнами картошку?
— Разумеется, я, — без тени замешательства ответил Козинцев и мелко захихикал, с сухим шорохом потирая ладони.
* * *
После занятий Пантюхин заглянул на пруд. Погода в последние две недели стояла сухая и жаркая, вода в прудах успела прогреться до приемлемой температуры, так что купальный сезон был в полном разгаре. Тюха собирался окунуться разок-другой перед обедом, но, уже начав расстегивать джинсы, вспомнил об одном неприятном обстоятельстве, которое начисто исключало всякую возможность купания — по крайней мере, здесь и сейчас.
Дело было в том, что накануне мать загнала Тюху в ванну. Это дело Андрей Пантюхин по присущей ему лености не любил, так что с самого детства и по сей день купание происходило в приказном порядке: мать просто наполняла ванну, выкладывала на крышку стиральной машины чистое полотенце и свежее нижнее белье и железным голосом командовала: «Андрей! Мыться!» Двухметровый Тюха безропотно шлепал в ванную, поскольку знал, что спорить бесполезно: разозлившись, мать могла запросто надавать по шее, а мысль о том, чтобы защищаться, используя свое превосходство в росте, весе и физической силе, как-то не приходила Тюхе в голову. Все-таки это была его мать, которую Тюха искренне любил и которой всячески помогал в меру своих сил. Он и в строительное училище пошел только потому, что при его способностях это был едва ли не единственный реальный шанс быстро получить пользующуюся повышенным спросом профессию.
Короче говоря, накануне Тюха принимал ванну, после чего, естественно, надел чистое белье. Из ванной он вышел в одних семейных трусах, босиком прошлепал на кухню, где возилась у плиты разгоряченная мать, и, обиженно надув губы, продемонстрировал ей не слишком обширную, но очень заметную прореху сзади.
По правде говоря, трусы — сатиновые, ветхие, с ослабшей от старости резинкой, давно потерявшие первоначальный цвет, — давно просились на помойку, но финансовое положение семьи было таково, что каждая сэкономленная копейка приходилась весьма кстати. Что касалось верхней одежды, то тут мать буквально ложилась поперек себя, стараясь, чтобы ее сын выглядел не хуже других, но вот белье у Тюхи явно не годилось для того, чтобы демонстрировать его на людях. В принципе, Тюхе на это было глубоко плевать. Кому какое дело, что у тебя за трусы, если их все равно не видно?
Увидев дырку, мать огорченно вздохнула, легонько шлепнула сына по тугому (с дыркой) заду и сказала:
— А до следующей стирки ты потерпеть не можешь? Постираю — зашью. Все равно все твои тряпки в корзине с грязным бельем. Мог бы, между прочим, сам постирать, не маленький уже.
— Угу, — недовольно прогудел Тюха, — счас. Ладно, и так сойдет.
В общем, дырка на трусах наличествовала и в данный момент, так что о купании нужно было забыть. На низком травянистом берегу некуда было ступить — повсюду лежали, сидели, стояли, играли в карты, ели, пили и беседовали бледные после долгой зимы москвичи. Тюха отлично понимал, что всем им нет до него никакого дела, но появиться на людях, среди которых было полно молодых симпатичных девушек, в дырявых трусах он просто не мог. Не имел права, вот и все. Девушки, или телки, как называл их Тюха с приятелями, не прощают подобных вещей. Подойдешь к такой вот на дискотеке, пригласишь подергаться, а она тебе и выдаст: а, дескать, ты тот самый, который по пляжу в драных «семейниках» разгуливал! И с подружками — шу-шу-шу, шу-шу-шу… Тьфу, блин!
— Эх, маманя, — без особой, впрочем, горечи вздохнул Тюха и принялся застегивать наполовину расстегнутые брюки.
Он забросил на плечо ремень сумки с учебниками, без всякого желания закурил сигарету и ленивой походкой двинулся прочь от пруда.
Выбравшись из прозрачной, пронизанной солнечными лучами тени перелеска на пышущий нездоровым жаром послеполуденный асфальт, он пошел еще медленнее. Жара навалилась на него, как тонна тлеющего угля, вспотевшие ступни скользили внутри горячих кроссовок, по спине тек пот, скапливаясь под широким кожаным ремнем. Даже ветер, порывами налетавший неизвестно откуда, не приносил облегчения: он был горячим и нес с собой тучи колючего песка. Разомлевший Тюха уже начал подумывать о том, чтобы лечь прямо на газон и не двигаться с места, пока вечер не принесет с собой хоть немного прохлады, когда вдруг заметил Пятнова, только что вышедшего из перелеска и как раз переходившего дорогу.
Пятый едва переступал ногами, изнемогая под тяжестью двух здоровенных, туго набитых чем-то матерчатых сумок. Ручки сумок он повесил себе на плечи, а их днища при этом колотили его по ногам чуть выше щиколоток. Выглядел он еще больше разомлевшим, чем Тюха. Его ехидная физиономия покраснела и лоснилась от пота, а темные стекла солнцезащитных очков горели, отражая солнце, как фары автомобиля.
