Иванов жил в комнате, больше похожей на чулан, чем на жилье, так много было в ней пыли, хламу и беспорядка. Но когда хозяин зажег лампу, Юрий увидел, что все стены увешаны гравюрами с картин Васнецова, а кучи хлама оказались грудами книг.
Юрию все еще было как-то неловко, и, чтобы скрыть это, он стал внимательно рассматривать гравюры.
— Любите Васнецова? — спросил Иванов и, не слушая ответа, ушел за посудой.
Санин сказал Петру Ильичу, что умер Семенов.
— Царство небесное, — опять загудело в бочке, и, помолчав, Петр Ильич прибавил: — Ну, что ж… и хорошо. Все, значит, исполнено.
Юрий задумчиво посмотрел на него и вдруг почувствовал симпатию к старому певчему.
Пришел Иванов и принес хлеб, соленых огурцов на тарелке и рюмки. Расставив все это на столе, покрытом газетной бумагой, он взял бутылку и коротким, почти незаметным движением выбил пробку, не пролив ни одной капли.
— Ловко! — похвалил Петр Ильич.
— Сейчас видно, который человек понимающий! — самодовольно пошутил Иванов, разливая по рюмкам зеленовато-белую жидкость.
— Ну, господа, — беря свою рюмку и возвышая голос, заговорил он, — за упокой души и все прочее!
Стали закусывать, потом выпили еще и еще. Мало говорили, больше пили. В маленькой комнате скоро стало жарко и душно. Петр Ильич закурил папиросу и сразу затянул все синими полосами дурного табачного дыму. От выпитой водки, от дыму и жары у Юрия стала кружиться голова. Он опять вспомнил Семенова.
— Скверная штука смерть!
— Почему? — спросил Петр Ильич. — Смерть?.. О-о!.. Но это… это необходимо!.. Смерть!.. А если бы жить вечно?.. О-о!.. Вы остерегайтесь так говорить… Вечная жизнь!.. Что такое?!
Юрий вдруг подумал, что если бы он жил вечно… Ему представилась какая-то бесконечная серая полоса, томительно и бесцельно разворачивающаяся в пустоте, как будто с одного вала наматываясь на другой. Всякое представление о красках, звуках, о глубине и полноте переживаний как-то стиралось и бледнело, сливаясь в одну серую муть, текущую без русла и движения. Это уже не было жизнью, это была та же смерть. Юрию стало положительно страшно.
— Да, конечно… — пробормотал он.
— А на вас, как видно, большое впечатление произвело, — заметил Иванов.
— А на кого же это не произведет впечатления? — вместо ответа спросил Юрий.
Иванов неопределенно качнул головой и стал рассказывать Петру Ильичу о последних минутах Семенова.
В комнате становилось уже невыносимо душно. Юрий машинально наблюдал, как водка, блестя на свету лампы, переливалась в тонкие красные губы Иванова, и чувствовал, что все вокруг начинает тихо кружиться и расплываться.
— А-а-а-а-а… — запело у него в ушах тоненьким таинственно-печальным голоском.
— Нет, страшная штука смерть! — сам того не замечая, повторил он, как будто отвечал этому таинственному голоску.
— Чересчур вы нервничаете! — пренебрежительно отозвался Иванов.
— А вы на это не способны? — машинально спросил Юрий.
— Я?.. Ну н-нет!.. Помирать мне, конечно, неохота: это пустое дело, и жить не в пример веселее… но ежели уж смерть, так что ж… помру в одночасье и без всяких антимоний.
— Не умирал ты и не знаешь, — улыбнулся Санин.
— И то правда! — засмеялся Иванов.
— Все это слыхано, — вдруг с тоскливым озлоблением заговорил Юрий, — говорить можно все, а все-таки смерть остается смертью!.. Она ужасна сама по себе, и человеку, который… ну, отдает себе отчет в своей жизни, этот неизбежный насильственный конец должен убивать всякую радость жизни!.. Какой смысл!
— И это слыхано, — с насмешкой перебил Иванов, тоже внезапно озлобляясь. — Все вы думаете, что только вы…
— Какой смысл? — задумчиво переспросил Петр Ильич.
— Да, никакого! — с тем же непонятным озлоблением закричал Иванов.
— Нет, это невозможно, — возразил Юрий, — уж слишком все вокруг мудро и…
— А по-моему, ничего хорошего нет, — отозвался Санин.
— Что вы говорите… А природа?
— Что ж природа, — слабо улыбаясь, махнул рукой Санин. — Ведь это так только принято говорить, что природа совершенна… А по правде говоря, она так же плоха, как и человек: каждый из нас, даже без особого напряжения фантазии, может представить себе мир во сто раз лучше того, что есть… Почему не быть бы вечному теплу, свету и сплошному саду, вечно зеленому и радостному?.. А смысл? Смысл, конечно, есть… его не может не быть просто потому, что цель определяет ход вещей, без цели может быть только хаос. Но эта цель лежит вне нашей жизни, в основах всего мира… Это понятно… Мы не можем быть ее началом, следовательно, не можем быть и концом. Наша роль чисто вспомогательная и очевидно пассивная. Тем фактом, что мы живем, исполняется наше назначение… Наша жизнь нужна, а следовательно, и смерть нужна…
— Кому?
— А я почем знаю! — засмеялся Санин. — Да и какое мне дело!.. Моя жизнь — это мои ощущения приятного и неприятного, а что за пределами — черт с ним!.. Какую бы мы гипотезу ни выработали, она останется только гипотезой, и на основании ее строить свою жизнь было бы глупо. Кому нужно, тот пусть об этом и беспокоится, а я буду жить.
— Выпьем по сему случаю! — предложил Иванов.
— А в Бога вы верите? — спросил Петр Ильич, поворачивая к Санину помутневшие глаза. — Теперь никто не верит… не верят даже в то, что можно верить…
— Я в Бога верю, — опять засмеялся Санин, — вера в Бога осталась во мне с детства, и я не вижу никакой необходимости ни бороться с нею, ни укреплять ее. Это выгоднее всего: если Бог есть, я принесу ему искреннюю веру, а если Его нет, то мне же лучше…
— Но на основании веры или безверия строится жизнь, — заметил Юрий.
— Нет, — качнул головой Санин, и лицо его сложилось в равнодушно веселую улыбку, — я не на этом основании строю свою жизнь.
— А на каком же? — устало спросил Юрий.
«А-а-а… не надо больше пить…» — тоскливо подумал он, проводя рукой по холодно-потному лбу.
Может быть, Санин что-нибудь ответил, может быть, нет, но Юрий не слыхал: у него закружилась голова, и на секунду стало дурно.
— Я верю, что есть Бог, но вера существует во мне сама по себе, — говорил дальше Санин, — он есть или нет, но я его не знаю и не знаю, чего ему от меня нужно… Да и как я мог бы это знать при самой горячей вере!.. Бог есть Бог, а не человек, и никакой человеческой мерки к нему приложить нельзя. В его творчестве, которое мы видим, есть все: и зло, и добро, и жизнь, и смерть, и красота, и безобразие… все… а так как при этом исчезает всякая определенность, всякий смысл и обнаруживается хаос, то, следовательно, его смысл — не человеческий смысл, а его добро и зло — не человеческие добро и зло… Наше определение Бога всегда будет идолопоклонничеством, и всегда мы будем оделять своего фетиша физиономией и одеждами применительно к местным климатическим условиям… Нелепость!
— Так-с! — крякнул Иванов. — Правильно!
— Для чего же тогда и жить? — спросил Юрий, с отвращением отодвигая свою рюмку.
— А для чего же и умирать?
— Я знаю одно, — ответил Санин, — я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением. Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания. Желание — это все: когда в человеке умирают желания, умирает и его жизнь, а когда он убивает желания — убивает себя!
— Но желания могут быть злыми?
— Может быть.
— Тогда как?..
— Так же, — ласково ответил Санин и посмотрел в лицо Юрию светлыми немигающими глазами.
Иванов высоко поднял брови, недоверчиво взглянул на Санина и промолчал. Молчал и Юрий, и почему-то ему было жутко смотреть в эти светлые ясные глаза, и почему-то он старался не опустить взгляда.
Несколько минут было тихо, и отчетливо слышалось, как одиноко и отчаянно билась с налету о стекло окна ночная бабочка. Петр Ильич грустно покачивал головой, опустив пьяное лицо к залитой грязной газете. Санин все улыбался.
Юрия и раздражала, и привлекала эта постоянная улыбка.
— Какие у него прозрачные глаза! — бессознательно подумал он.
Санин вдруг встал, отворил окно и выпустил бабочку. Как взмах большого мягкого крыла удивительно приятно и легко прошла по комнате волна чистого прохладного воздуха.
— Да, — проговорил Иванов, отвечая на собственные мысли, — люди бывают всякие, а по сему случаю — выпьем.
— Нет, — покачал головой Юрий, — я не буду больше пить.
— П-почему?
— Я вообще мало пью…
От водки и жары у Юрия уже болела голова, и хотелось на воздух.
— Ну, я пойду… — сказал он, вставая.
— Куда?.. выпьем еще!..
— Нет, право, мне нужно… — рассеянно отвечал Юрий, отыскивая фуражку.
— Ну, до свидания!
Когда Юрий уже затворял двери, то слышал, как Санин, возражая Петру Ильичу, говорил: «Да, если не будете, как дети, но ведь дети не различают добра и зла, они только искренни… в этом их…»
