В соседней комнате Феня, торопливо крестясь, захлопывала окна.
– Какая гроза-то будет! – сказала она, входя в комнату Марьи Сергеевны. – Окна запереть прикажете?
Марья Сергеевна полулежала на окне и, перегнувшись вперед всем телом, подставляла голову под тяжелые и редкие еще капли дождя. Ветер крутил и развевал вьющиеся прядки ее волос и освежал ее пылавшее лицо.
– Нет, нет, – сказала она Фене, слегка поворачиваясь к ней, – не надо, не запирайте… Я люблю…
Гром грохотал все чаще и ближе, молнии поминутно вспыхивали в разорванных свинцовых облаках, сквозь которые местами еще прорезались клочки синего яркого неба. Воздух становился уже чище, и она с наслаждением глубоко вдыхала его всею грудью. Где-то, совсем близко над ее головой, раздался сильный удар грома. Дождь, падавший сначала тяжелыми и редкими каплями, вдруг зачастил и пошел сплошною стеной.
Улица вся разом опустела, все засуетилось, затолкалось и попряталось по разным подъездам, тщательно укрываясь дождевыми зонтами. Но налетавший сильный ветер вырывал из рук зонтики, срывал шапки и хлопал дверями.
Марья Сергеевна отошла, наконец, от окна. Косой дождь, заливая подоконник, попадал даже в комнату.
Нехотя заперла она окно, борясь с налетавшим ветром, который с силой вырывал раму из ее рук. Дождь совсем намочил ее, ветер растрепал все волосы, складки мокрого пеньюара холодили ей спину, а дождевые капли, падавшие с ее затылка, струясь, катились по шее… А Марье Сергеевне было и весело, и смешно.
– Феня, наверное, надуется за намокший пеньюар, скажет: опять надо перестирывать…
Но вошедшая Феня не сказала ничего, она только с удивлением оглядела свою барыню.
– Точно маленькая, прости, Господи! – с презрением сказала она, входя в кухню и сердито бросая злополучный пеньюар, который еще утром вышел из ее рук таким нарядным и наплоенным.
Кухарка, толстая, степенная и важная, с тем же презрением скосила рот в улыбку.
– Делать нечего…
Феня говорила правду. Марья Сергеевна, действительно, чувствовала себя совсем молоденькою, почти маленькою девочкой. Вся дремавшая сила молодости вдруг как бы разом проснулась в ней почему-то и закипела горячим ключом. Сердце билось тревожно, в груди что-то замирало, наполняя ее всю каким-то сладким ощущением.
Молнии еще изредка слабо вспыхивали в поредевших облаках, раскаты грома становились глуше, гроза уходила вместе с убегавшими вдаль темными серыми тучами. Голубое небо прорезывалось сквозь них все шире, и вдруг в одном лохматом, словно серебристою ватой отороченном облаке блеснул яркий луч солнца и, точно разорвав его, заискрился в глубокой синеве; через несколько мгновений яркое солнце снова блистало в расчищенном ясном небе.
Марья Сергеевна опять распахнула все окна. Улица вся вновь ожила, народ точно высыпал изо всех тех нор, куда попрятался во время дождя. На мостовой образовались огромные блестящие на солнце лужи, в которых отражались куски голубого неба. Проезжавшие экипажи перерезали их, и множество крупных брызг, высоко подпрыгивая и ярко блеснув на мгновение в солнечном луче бесчисленными искрами, разлетались во все стороны. Легкий ветер колыхал белые занавески в комнате Марьи Сергеевны, а стоявшие в корзинках душистые цветы пахли еще лучше в посвежевшем после дождя воздухе.
Был четвертый час; Марья Сергеевна переоделась и взяла какую-то работу после напрасной попытки читать: тысячи неуловимых мыслей мешали и перебивали ее чтение…
Через час пришла Наташа.
Подали обед, и они вместе сели за стол, но разговаривали мало. Натянутость, начинавшая было мало-помалу проходить, со вчерашнего дня опять усилилась между ними. Едва успели подать им послеобеденный кофе, как раздался сильный звонок. Марья Сергеевна слегка вздрогнула, а Наташа вдруг приподняла голову и пытливо взглянула на нее. Через минуту в соседней комнате раздались поспешные шаги Вабельского. Марья Сергеевна сразу узнала его походку, она уже привыкла к ней. Но, чувствуя на себе упорный взгляд дочери, она невольно раздражалась; почему-то ей казалось, что Наташа нарочно так глядит на нее, наблюдая за нею, и яркая краска все гуще заливала ее лицо.
Вошел Вабельский, торопливо стягивая рыжие модные перчатки.
– А! Все в сборе! – весело заговорил он. – Ну и отлично! Я нарочно заехал пораньше – погода чудная! Здравствуйте, милая барышня, здравствуйте! Как ваши экзамены идут, благополучно ли?
Он говорил быстро и весело, здороваясь на ходу, и только на мгновение остановился перед Марьей Сергеевной, целуя ей руку.
Марья Сергеевна, бросив косой взгляд на дочь, заметила, что девочка вдруг вся вспыхнула и по лицу ее разлилось удивленно-негодующее выражение.
– Так как же? Едем? – переспросил Вабельский, садясь подле них за стол. – Барышня, милая, едем? Да?
Он, кажется, не был уверен, что она поедет.
Марья Сергеевна выждала немного, точно желая дать время Наташе ответить, но, видя, что та молчит, поспешила сказать за нее сама:
– Поедем только мы с вами, Виктор Алексеевич, Наташе нельзя – у нее экзамены.
– Да? Как это жаль! Но, может быть, можно как-нибудь устроить? – слабо запротестовал он.
Наташа вдруг поднялась из-за стола и проговорила упрямым голосом:
– Нет, мне нельзя, я не поеду.
Мать бросила на нее опять быстрый тревожный взгляд и, точно желая вознаградить Вабельского за нелюбезность дочери, улыбаясь, протянула ему руку.
– Подождите меня тут, Виктор Алексеевич, я сейчас буду готова, только надену шляпу.
И, налив ему маленькую чашку кофе, встала из-за стола и прошла в свой будуар одеваться.
К ее удивлению, Наташа пошла вслед за нею и, не проходя в свою комнату, села в большое кресло возле туалета, как делала это, бывало, и прежде, когда хотела присутствовать при одевании матери; но теперь это почему-то стесняло Марью Сергеевну, и она сердито прикалывала к своим волнистым волосам шляпу, стараясь не глядеть и не обращать внимания на дочь, которая не сводила с нее упорного взгляда. Этот взгляд смущал Марью Сергеевну. Не будь тут дочери, она, прежде чем выбрала бы какую-нибудь шляпу и накидку, примерила бы несколько их, выбирая ту, которая больше бы пошла ей, но теперь что-то удерживало ее от этого, и она с нетерпеливым раздражением завязывала кружевные бриды шляпы в неладившийся у нее бант.
Если она не хочет ехать, зачем же она сидит тут? Ясно, что она делает это нарочно!
Феня также молча подавала накидку; она дулась на барыню еще с утра за пеньюар и потому не считала нужным разговаривать и советовать что-нибудь в отношении туалета. И эти две молчаливые фигуры выводили из себя Марью Сергеевну. Ей невольно припоминались другие вечера, когда, бывало, не только Наташа, но и Феня одевали ее с таким интересом, так старательно наряжали и прихорашивали ее.
