День такой же суетный, как 14 июня. Утром — работа.
Завтрак с Садулем[54]. Умный человек. Наташенька, старшая дочь, уехала сегодня в 6 вечера на пароходе по Оке, Волге, Каме и Белой. На двадцать дней. За ней понеслось мое сердце. Так грустно остаться без Наташи. Доченька моя.
Поехал с Тарасовым-Родионовым и Лидиным[55] выбирать место для дачи. Выбрал. Кажется, недурное (25 км от Москвы).
Как быть с детьми моими от первой жены? Где они будут жить? Покинуть их я не могу. И мальчика, сына своего, тоже начал нежно и бережно любить. Долго говорили с Герой. Поднимется ли она на прежнюю степень любви?
Были у детей — Лены и Оли. Обе крепко меня любят.
ВОКС, работа. О, боже, сколько надменных, ползучих, грязных. И все хотят жрать!
Тетрадь № 2
Москва, Москва родная! Каждый уголок здесь выстрадан. А кому пояснить про великую борьбу, кто поймет, кому теперь это нужно!
18 августаВчера — открытие съезда писателей. Дом союзов ломится. Беспорядок с билетами. Скромные остаются на улице, недопущенными, наглые прорываются сквозь цепи милиционеров и военных.
Там итальянец Брокиэри[56], облетевший весь СССР и Сибирь, ухитрился, пользуясь покровительством Горького, пробиться в правительственную ложу и в перерыве, обнаглев окончательно, просил у Альтмана[57] провести на съезд и в ту же ложу еще своего знакомого.
Я был на трибуне. Говорил громко Жданов, а до него произнес речь Горький.
К сожалению, после каждой речи вульгарная духовая музыка играла какие-то бравурные и даже полуплясовые туши. Словно не съезд писателей, а завтрак городничих у генерал-губернатора.
Артузов[58] подошел ко мне: «Познакомьте меня с французом Мальро[59], а я в свою очередь представлю его коммунару парижскому, старику Икару». Долго искали (в перерыве) Мальро. Нашли наконец. Я представил его, пошли в комнату президиума. Потом Артузов искал Икара. Старик демократически благородный хорошо поздоровался с нами и рад был Мальро.
Говорил с Крупской. Она весела, хотя здоровье ее ухудшилось, обострилась базедова болезнь.
Не дождавшись конца, пошел домой.
Горький говорил скучно (внешне). Тихо, и был прерван «антрактом» в 10 минут. Жарища в зале. Все потом истекали.
Сегодня в 13 ч. на параде авиации. У входа повстречал Кагановича со всем его семейством. Мило беседуя, поднялись в новый огромный павильон. Там — Ягода, Горький, Жданов, Вяча Молотов, Ал. Толстой, Афиногенов[60], Киршон[61] — все знакомые, знакомые.
Поднялись истребители. Виражи. Огромный павильон, где мы стоим, плохо построен. Сказал это Енукидзе. Каганович — тоже согласен. Смотреть приходится на южную сторону. Солнце блещет, мешает.
Оркестр играл арию Ленского «Куда, куда вы удалились». Аэропланы летали бреющим полетом и бросили двенадцать бомб, взорвав макет избушки, а оркестр играл арию месье Трике из той же оперы.
Я спросил Горького, получил ли он мое письмо. Говорю, что имею к нему кое-какие дела по вопросу о методах привлечения колеблющихся писателей Запада. Ему неловко было, что он не отвечал, тем более что я сослался на Вс. Иванова.
Каганович смеялся над моими широкими шароварами. Но смеялся мило, не зло.
Шверник[62] рассказывал мне о Париже.
На наших глазах 75 парашютистов выбросились с трех аэропланов. С 3000 метров сбросился Афанасьев[63]. Раскрыл парашют не сразу, а потом под парашютом долго, жутко мотался в воздухе. Упал на народ, что стоял возле аэродрома.
А. Толстой говорит, что третью часть «Петра 1» отсрочил писать, надоели все одни и те же действующие лица. Засел писать «19-й год», а потом, освежив себя этим писанием, приступит к 3-й части «Петра 1». Я думаю, что от перерыва 3-я часть романа пострадает и будет ниже первых двух. На прощанье условились встретиться после съезда.
Дома ожидали меня письма от Лены и Оли. Обе соскучились, и так же как Наташа, хотят выехать 22, чтобы быть здесь 24.
30 августаВот сколько дней пропустил без записей. А было много пережито.
Гронский[64] возвратил рукопись «Правды» с назидательным письмом.
Съезд писателей. Приемы иностранцев. Приезд детей. Их первый контакт с Герой. Первый блин комом. Захворал легко Дмитрий. Выздоровел.
Большая компания у Сокольникова[65].
Читал главы своей «Правды» у академика Баха[66] в обществе писателей.
Делал доклад о Международном положении на Московском активе. Потом у метростроителей.
Начал пьесу.
9 сентябряВремя летит — не видишь. Вчера был большой банкет. Каждый день встречи с иностранцами. Третьего дня утром чуть в обморок не упал от плохого пищеварения. Вчера держал речи по-французски перед пятьюстами гостей.
18 сентябряКак-то грустно все. Выйдет ли из-под моего пера драма?
20 сентябряЯ очень много вижу людей и событий, многих действователей сегодняшнего дня знаю хорошо. Если бы я описал час за часом каждый день, то, о чем довелось мне говорить с нашими вершителями судеб жизни и искусства и с иностранными виднейшими представителями науки — могла бы получиться большая картина событий наших дней.
Я буду так записывать. Приведу в порядок мои старые дневниковые записи. Может быть, это будет единственным наследством моему семейству, после того как факт моего существования отойдет в прошлое. Если не все, то часть или частями мои записи могут быть изданы.
На мысль записывать мои встречи, разговоры и наблюдения навело меня чтение журнальных материалов о Фирдоуси, составившем Книгу царей — «Шахнамэ», и еще — Стендаль и летописцы.
Слово вообще, или по преимуществу, существует для изображения прошлого, для записи того, что было. Во всяком случае, тогда ему верят больше, чем когда словом пытаются сделать наброски будущего, не бывшего.
Сегодня с Демьяном Бедным на чествовании Фирдоуси говорили о слове. Я утверждал, что открытие человеком возможности объясниться посредством слова с другим в свое время равнялось нынешнему изобретению радио. Люди научились на расстоянии понимать друг друга. В первое время и очень долго слово было магическим знаком, ему приписывали очень конкретную действенную силу. Отсюда ценность таких творений, как «Шахнамэ», гомеровская «Илиада» и т. п.
Приступаю к записи виденного сегодня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
