— Нет, — солгала я.
— Я никогда не причиню вам боли, Элеонора. — Он всмотрелся в мое лицо. — А правда, что не больно? Что-то вы слишком притихли.
У меня внутри все саднило. Снова лгать я уже не могла, но, охваченная вдруг порывом нежности, взъерошила его слипшиеся от пота волосы. Это, кажется, приободрило его.
— Вы зажгли огонь в моей крови. Я молю Бога простить меня, если я взял вас чуть ли не силой. Надо пойти заказать мессу — за мое благополучное возвращение и во здравие моей любимой супруги. Я буду молиться о ниспослании наследника. — Его лицо озарилось безмятежной улыбкой. — Как вы полагаете, вы понесли?
— Даже понятия не имею.
— Мой отец будет горд вдвойне, если при возвращении в Париж вы уже будете носить моего ребенка. Преклоните ли вы колена рядом со мной и помолитесь ли о том, чтобы мы зачали сына?
— Да. Я помолюсь вместе с вами.
— Боже правый! У меня такое чувство, будто я с крыши дворца возвещаю всем о нашем счастье!
— Этого, надеюсь, выделать не станете, — сухо заметила я.
А то все удивились бы, отчего нам понадобилось на это столько времени. Но Людовик меня уже не слушал. Он мигом соскочил с ложа, привел в порядок одежду и ринулся к двери.
А меня оставил лежать на смятых простынях и раздумывать: так что, вот из-за этого и поднимают столько шума? Не верилось. Неприятные ощущения, сильная боль — об этом не напишешь таких изящных стихов. Никакого удовольствия от процесса я не испытала. Все это как-то бестолково и даже недостойно, решила я, ощущая что-то скользкое и липкое между бедрами. «Внутри у тебя все воспламенится… И в животе станет сладко, будто он наполнился медом, а кожа уподобится горячему шелку…» Нянюшка была весьма искусна в словах, вот только правды в них, кажется, не было. Все мышцы у меня напряглись, сжались от того, что больше походило на вражеское вторжение, а не на долгожданное скрепление брака. Дарить наслаждение мужчине — это понятно, но разве сама я не должна тоже получать удовольствие? И чья здесь вина — моя собственная или же Людовика? Он казался вполне довольным. Просто все случилось как-то… скоропалительно! К тому же мне думалось, что его желание иметь наследника было сильнее, чем удовольствие от обладания мною, пусть он и спрашивал потом участливо, как я пережила происшедшее.
Не думаю ли я, что понесла ребенка? Я зарылась лицом в подушку. Неужто его совсем не просвещали и он не понимает, что этого вот так сразу не узнаешь? Отворилась дверь, и я перевернулась на спину. Поскольку это оказалась Аэлита, которая с довольной ухмылкой подошла к моему ложу, я встала, надела сорочку и, встретив в ее глазах жадное любопытство, обхватила колени руками.
— Так-так! Я вижу, что кровопролитие его возбудило. Он оказался хорошим любовником?
— Слишком все быстро, даже трудно сказать, — призналась я, не заботясь об учтивости.
— Было ли так прекрасно, как о том поют трубадуры? А то я бы на твоем месте организовала ему еще один боевой поход.
— Это можно.
Я через силу улыбнулась. Всеми своими переживаниями я с ней делиться не стану, сама еще во многом не уверена. Людовик всегда обо всем так упорно размышляет, и все же…
— По крайней мере, теперь я его жена перед Богом и людьми.
— И тебе необходимо помыться! — Она сморщила нос. — Пахнет потом и лошадьми! — Аэлита рассмеялась. — Так, значит, у него все получилось.
— Получилось. Прикажи подать горячей воды, а потом мне еще нужно помолиться вместе с Людовиком о даровании наследника. Ты знаешь… Он ведь поблагодарил меня так, словно я ему чудо явила.
— Но так и должно быть. Не всякому удается взойти на ложе аквитанской принцессы. Тебе хоть понравилось? — не успокаивалась Аэлита.
— Не слишком-то. — Уже начав распускать волосы, заплетенные на ночь в косу, я увидела в ее глазах разочарование и пожалела о своей бестактности. — Мы с ним еще слишком мало вместе, Эли. Думаю, нам надо повзрослеть и как следует узнать друг друга.
В конце концов, так оно и было. У нас все только-только начиналось. Я еще смогу научить его многим постельным удовольствиям, к нашей обоюдной пользе. Как только мы осядем у себя в Париже, жить станет проще. Людовик перестанет все время спешить, да и окружающие будут меньше на него давить. И я стану жить с ним рядом, постепенно заменяя мнения аббата Сюжера моими собственными. Я научу его тому, что следует знать обо мне и о тех обширных владениях, которые он теперь приобрел.
— Ты знаешь, что он натворил? — услышала я свой вопрос, обращенный к Аэлите. Это событие занозой засело в моем мозгу, несмотря на все, что последовало за спутанными признаниями Людовика. — Он отрубил де Лезе обе руки.
На губах Аэлиты возник беззвучный возглас.
— Сам Людовик говорит, что это справедливое возмездие за воровство.
— Наш отец в свое время пролил немало крови, — рассудительно сказала Аэлита..
— Мне думается, что отец все же не был таким… мстительным.
— Насколько я понимаю, ничего необычного в таком поступке нет, — заключила сестра так, будто дальше и обсуждать было нечего. — Де Лезе был заносчивым болваном. — Она забрала мою измятую сорочку и бросила на постель. — Вижу, мы располагаем, наконец, надлежащим доказательством. И не преждевременно. — Она показала на простыни, перепачканные потом Людовика, его семенем и моей кровью. — И что мне с этим делать?
Я задушила смутную тревогу, связанную с тем, что Людовик был непредсказуем, когда ему что-нибудь угрожало, улыбнулась и ответила отнюдь не без мстительности.
— Отошли, разумеется, аббату Сюжеру. Не сомневаюсь, он останется доволен. Можешь посоветовать аббату упаковать простыни и отослать Людовику Толстому. Его молитвы были услышаны.
Но Людовику Толстому так и не суждено было услышать радостную новость о том, что его сын достойно утвердил свой брачный союз. Следующим утром, еще до рассвета, мы выехали в Париж.
Не прошло и часа в дороге, как нам повстречался скакавший во весь опор гонец, fleur de lys которого был почти не виден под густым слоем пыли. Гонец упал к ногам Людовика.
— Ваше величество!
И этого было достаточно, чтобы мы поняли все остальное. Потом гонец все же прохрипел свое сообщение: Людовик Шестой, Толстый Людовик, скончался.
Мой супруг спрятал лицо в ладонях и разрыдался. А когда наконец поднял голову и посмотрел в сторону Парижа, в его голубых глазах стоял панический страх, как у затравленного зверька. В глубине души я пожалела его, но не слишком. Разве он не хочет быть королем Франции? И, насколько я могла судить, особой любви и близости между отцом и сыном никогда не было.
