— Ну да, Швондер,— ответил Шариков.
— Позвольте-с вас спросить, почему от вас так отвратительно пахнет?
Шариков понюхал куртку озабоченно.
— Ну, что же, пахнет… известно. По специальности. Вчера котов душили, душили.
Филипп Филиппович вздрогнул и посмотрел на Борменталя. Глаза у того напоминали два черных дула, направленных на Шарикова в упор. Без всяких предисловий он двинулся к Шарикову и легко и уверенно взял его за глотку.
— Караул,— пискнул Шариков, бледнея.
— Доктор?!
— Ничего не позволю себе дурного, Филипп Филиппович, не беспокойтесь,— железным голосом отозвался Борменталь и завопил: — Зина и Дарья Петровна!
Те появились в передней.
— Ну, повторяйте,— сказал Борменталь и чуть-чуть притиснул горло Шарикова к шубе,— извините меня…
— Ну хорошо, повторяю,— сиплым голосом ответил совершенно пораженный Шариков, вдруг набрал воздуху, дернулся и попытался крикнуть «караул», но крик не вышел, и голова его совсем погрузилась в шубу.
— Доктор, умоляю вас!
Шариков закивал головой, давая знать, что он покоряется и будет повторять.
— …извините меня, многоуважаемая Дарья Петровна и Зинаида…
— Прокофьевна,— шепнула испуганно Зина.
— Прокофьевна…— говорил, перехватывая воздуху, охрипший Шариков.
— …что я позволил себе…
— …позволил…
— …себе гнусную выходку ночью в состоянии опьянения…
— …опьянения…
— Никогда больше не буду…
— Не бу…
— Пустите, пустите его, Иван Арнольдович,— взмолились одновременно обе женщины,— вы его задавите!
Борменталь выпустил Шарикова на свободу и сказал:
— Грузовик вас ждет?
— Нет,— почтительно ответил Полиграф,— он только меня привез.
— Зина, отпустите машину. Теперь имейте в виду следующее: вы опять вернулись в квартиру Филиппа Филипповича?..
— Куда же мне еще? — робко ответил Шариков, блуждая глазами.
— Отлично-с. Быть тише воды, ниже травы. В противном случае за каждую безобразную выходку будете иметь со мной дело! Понятно?
— Понятно,— ответил Шариков.
Филипп Филиппович во все время насилия над Шариковым хранил молчание. Как-то жалко он съежился у притолоки и грыз ноготь, потупив глаза в паркет. Потом вдруг поднял их на Шарикова и спросил глухо и автоматически:
— Что ж вы делаете с этими… с убитыми котами?
— На польты пойдут,— ответил Шариков,— из них белок будут делать на рабочий кредит.
Засим в квартире настала тишина и продолжалась двое суток. Полиграф Полиграфович утром уезжал на гремящем грузовике, появлялся вечером, тихо обедал в компании Филиппа Филипповича и Борменталя. Несмотря на то что Борменталь и Шариков спали в одной комнате — приемной, они не разговаривали друг с другом, так что Борменталь соскучился первый.
Дня через два в квартире появилась худенькая, с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры. В вытертом пальтишке она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.
Тот оторопел, остановился, прищурился и спросил:
— Позвольте узнать?..
— Я с ней расписываюсь, это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приемной, у него своя квартира есть,— крайне неприязненно и хмуро пояснил Шариков.
Филипп Филиппович поморгал глазами, подумал, глядя на побагровевшую барышню, и очень вежливо пригласил ее:
— Я вас попрошу на минутку ко мне в кабинет.
— И я с ней пойду,— быстро и подозрительно молвил Шариков.
И тут моментально вынырнул, как из-под земли, решительный Борменталь.
— Извините,— сказал он,— профессор побеседует с дамой, а уж мы с вами побудем здесь.
— Я не хочу,— злобно отозвался Шариков, пытаясь устремиться вслед за сгорающей от страху барышней и Филиппом Филипповичем.
— Нет, простите.— Борменталь взял Шарикова за кисть руки, и они пошли в смотровую.
Минут пять из кабинета ничего не слышалось, а потом вдруг глухо донеслись рыдания барышни.
Филипп Филиппович стоял у стола, а барышня плакала в грязный кружевной платочек.
— Он сказал, негодяй, что ранен в боях,— рыдала барышня.
— Лжет! — непреклонно отвечал Филипп Филиппович. Он покачал головой и продолжал: — Мне вас искренне жаль, но нельзя же так, с первым встречным, только из-за служебного положения… Детка, ведь это же безобразие… Вот что…
Он открыл ящик письменного стола и вынул три бумажки по три червонца.
— Я отравлюсь,— плакала барышня,— в столовке солонина каждый день… он угрожает, говорит, что он красный командир… со мной, говорит, будешь жить в роскошной квартире… каждый день ананасы… психика у меня добрая, говорит, я только котов ненавижу… Он у меня кольцо на память взял…
— Ну, ну, ну, ну, психика добрая, «от Севильи до Гренады»,— бормотал Филипп Филиппович,— нужно перетерпеть, вы еще так молоды…
— Неужели в этой самой подворотне?
— Берите деньги, когда дают, взаймы,— рявкал Филипп Филиппович.
Затем торжественно распахнулись двери, и Борменталь, по приглашению Филиппа Филипповича, ввел Шарикова. Тот бегал глазами, и шерсть на голове у него возвышалась, как щетка.
— Подлец! — выговорила барышня, сверкая заплаканными размазанными глазами и полосатым напудренным носом.
— Отчего у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить этой даме,— вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.
Шариков сыграл по банку.
— Я на колчаковских фронтах ранен,— пролаял он.
Барышня встала и с громким плачем вышла.
— Перестаньте! — крикнул ей вслед Филипп Филиппович.— Погодите! Колечко позвольте,— сказал он, обращаясь к Шарикову.
Тот покорно снял с пальца дутое колечко с изумрудом.
— Ну, ладно,— вдруг злобно сказал он,— попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов!
— Не бойтесь его! — крикнул вслед Борменталь.— Я ему не позволю ничего сделать.— Он повернулся и поглядел на Шарикова так, что тот попятился и стукнулся затылком об шкаф.
— Как ее фамилия? — спросил у него Борменталь.— Фамилия!! — заревел он вдруг и стал дик и страшен.
— Васнецова,— ответил Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.
— Ежедневно,— взявшись за лацкан шариковской куртки, выговорил Борменталь,— сам лично буду справляться в очистке, не сократили ли гражданку Васнецову. И если только вы… узнаю, что сократили, я вас собственными руками здесь же пристрелю! Берегитесь, Шариков, говорю русским языком!
Шариков, не отрываясь, смотрел на борменталевский нос.
— У самих револьверы найдутся…— пробормотал Полиграф, но очень вяло и вдруг, изловчившись, брызнул в дверь.
— Берегитесь! — донесся ему вдогонку борменталевский крик.
Ночь и половину следующего дня в квартире висела туча, как перед грозой. Но все молчали. И вот на следующий день, когда Полиграф Полиграфович, которого утром кольнуло скверное предчувствие, мрачный уезжал на грузовике к месту службы, профессор Преображенский, в совершенно неурочный час, принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого человека в военной форме. Тот настойчиво добивался свидания и добился. Войдя в кабинет, он вежливо щелкнул каблуками.
— У вас боли, голубчик, возобновились? — спросил его осунувшийся Филипп Филиппович.— Садитесь, пожалуйста.
— Мерси. Нет, профессор,— ответил гость, ставя шлем на угол стола,— я вам очень признателен. Гм… Я приехал к вам по другому делу, Филипп Филиппович… Питая большое уважение… Гм. Предупредить… Явная ерунда. Просто он — прохвост…
Пациент полез в портфель и вынул бумагу.
— Хорошо, что мне непосредственно доложили…
Филипп Филиппович оседлал нос пенсне поверх очков и принялся читать. Он долго бормотал про себя, меняясь в лице каждую секунду.
«…а также угрожал убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, и даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевой Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовым, который тайно не прописанный проживает в его квартире. Подпись заведующего подотделом очистки П. П. Шарикова удостоверяю.
Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин».
— Вы позволите мне это оставить у себя? — спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами.— Или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?
— Извините, профессор,— очень обиделся пациент и раздул ноздри,— вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас. Я…— И тут он стал надуваться, как индейский петух.
— Ну, извините, извините, голубчик,— забормотал Филипп Филиппович,— простите, я, право, не хотел вас обидеть.
