Если я и остановился чуть подробнее на рождении и карьере господина канцлера и маркиза де Лувуа, его сына, то это с единственной целью сказать о них хорошо. Рассказывая потом о больших делах, которые имели место при их министерском правлении, надо знать, кто управлял и что это были политически опытные люди. Возвращаясь же к тому, что касалось непосредственно меня, напомню, что я отказался вести переговоры в Брюсселе и решил удалиться от двора. Однако король, отправив в ссылку господина Денуайе, не поступил так же строго ни с кардиналом Мазарини, ни с Шавиньи[42], выступавшим в общих интересах. Они же поступили следующим образом: вместо того чтобы предложить королю сделать королеву регентшей, они сказали, что, пока он еще может сделать это, он должен сделать все так, как ему хотелось бы, чтобы все обстояло после его смерти[43].
Жан-Батист Кольбер
Король нашел их предложение разумным, но столкнулся в его реализации со многими трудностями. Он думал оставить опеку над своими детьми королеве или герцогу Орлеанскому, своему брату, но последний не обладал для этого нужными качествами, а королева была испанкой, а посему он выбрал середину, объединив их с целью, чтобы они совместно лучше исполняли свой долг. В результате оба оказались недовольны тем, что король для них сделал, и начались интриги, чтобы заставить его изменить свою последнюю волю. Все, кто находился при дворе, видели, что происходит, но не могли понять, кто же одержит верх. Также никто не мог решить, кто будет управлять королевой, если она все же получит абсолютную власть, так как перед ней каждый день представали все новые и новые люди. Кардинал Мазарини делал все возможное, чтобы склонить чашу весов в свою сторону, и королева все же объявила, что нуждается в нем, а он воспользовался последними часами жизни короля. Он убедил его, что женщина-мать всегда руководствуется чувствами, что она не может не делать разницы между интересами своих детей и своих близких, что они отличаются от интересов герцога Орлеанского, который уже несколько раз оказывался замешанным в интригах против короля и вполне может продолжить интриговать против его детей. После этого король подписал подготовленную кардиналом декларацию и умер.
* * *
Я уже готовился покинуть двор, но в том момент пока еще не сделал этого. Так уж получилось, но я стал служить герцогу де Ришельё[44], которому мой хозяин оставил свое имя и свой герб.
Некоторые утверждали, что он был его сыном, появившимся на свет от герцогини д'Эгийон, но он оказался слишком недалек, чтобы быть сыном столь великого человека, и это является лучшим доказательством того, что это неправда.
Как бы то ни было, поняв, что он скорее влачит, чем гордо несет доставшееся ему славное имя, я взял отпуск, не объясняя ему причины. Моей целью теперь была война, в которой я хотел принять участие, а она шла со всех сторон наших границ. Я чувствовал себя еще достаточно сильным и крепким, а посему отправился к господину Ле Телье, который хорошо знал меня, что позволяло мне на что-то надеяться, но он доложил обо мне господину кардиналу, а тот запретил давать мне какую-либо должность.
Скорее всего, последовал какой-то специальный приказ, так как господин Ле Телье больше со мной не разговаривал, хотя до этого имел обыкновение это делать. Более того, от него передали, что он был бы рад оказать мне услугу. В его устах, я это прекрасно знал, это означало, что он ничего не будет делать. Пока я злился на то, что он так долго играл со мной свою игру, господин де Шатр вдруг сказал мне, что может найти мне нового хозяина, который заменит мне все, что я потерял. Я ответил ему, что это было бы весьма уместно, главное, чтобы это не был герцог Орлеанский. Тогда он назвал мне имя герцога де Бофора, но я ему ответил, что очень его всегда уважал, но он был противником господина кардинала, а посему он не сможет полностью доверять мне, а я никогда не смогу служить ему от всего сердца. Он спросил, хорошо ли я подумал, отказываясь от дружбы с теми, кто противостоял господину кардиналу де Ришельё, тем более что теперь я нахожусь в опале у первого министра и в моих интересах было бы быть с теми, кто его ненавидит. Господин де Бофор, по словам господина де Шатра, относился именно к таким людям, так как кардинал лишил его милости королевы-матери, а еще он умел ценить человеческие заслуги. Кроме того, господин де Шатр сказал, что мог бы замолвить за меня словечко перед герцогом, с которым мы одинаково ненавидим Мазарини, и это может служить отличным поводом для взаимного доверия.
Мне не хотелось оставлять двор, и я желал отомстить за спектакль, который со мной разыграли благодаря кардиналу, а посему я принял это предложение. Обо мне поговорили с господином де Бофором, и он сказал, что был бы рад меня видеть. После этого мне было сказано прибыть в Ане, куда должен был приехать герцог, и я отправился из Парижа с одним своим другом, дом которого находился как раз по дороге.
* * *
Мы послали своих слуг вперед, а сами двинулись за ними следом. Мы поехали через Булонский лес и Сен-Клу. Когда мы проезжали мимо бывшего дома маршала де Бассомпьера[45], того, где сейчас находится женский монастырь, оттуда вдруг бросили камень в моего друга. Он повернулся, чтобы посмотреть, кто это сделал, и увидел на террасе дома, о котором я говорил, каких-то людей, и было похоже, что это были женщины.
— Черт возьми, — сказал мне он, — они над нами смеются.
В это время люди бросили в нас еще несколько камней, и мы поняли, что это были не женщины, а мужчины, которые теперь и не думали прятаться. Мой друг взял в руку пистолет, но тут камень попал ему в руку, и пистолет выстрелил. Пуля прошла мимо, и он выхватил второй пистолет, но тут нас предупредили, что это были люди герцога Орлеанского, который отдыхал тут вместе со своим двором. К сожалению, это сообщение дошло до нас слишком поздно, и мы решили, что нас обязательно будут преследовать, а посему пришпорили лошадей и бросились спасаться. Вскоре мы заметили, что за нами в погоню мчится пять или шесть всадников. Наши лошади не были свежими, но мы все равно пришпорили их еще раз и полетели вперед во весь опор. Казалось, лошади наших преследователей неслись по воздуху, и они настигли нас еще до того, как мы успели скрыться в Булонском лесу. Мы понимали, что у нас нет шансов спастись, и тогда мы остановились и повернулись к ним лицом. Мой отважный друг использовал единственный выстрел, который у него оставался. Но тут один из преследователей узнал его и крикнул, что предлагает мир. В тот же момент он бросился с ним обниматься, а остальные убрали пистолеты. После этого мы сказали, что не знали, что это герцог Орлеанский, а если бы знали, то вели бы себя иначе. Они ответили нам той же монетой, то есть сказали, что, если бы сразу узнали нас, тоже повели бы себя иначе. Но я сомневаюсь, что так и было бы, так как принц, который развлекается подобным образом, как герцог Орлеанский, вряд ли может остановиться, даже если его об этом попросят.
Мир восстановился, но они захотели, чтобы мы поехали с ними, от чего я стал всеми силами отказываться, так как мог показаться подозрительным в этой компании и хотел побыстрее прибыть на назначенную мне встречу. Но все, что я говорил, оказалось бесполезным, и мы вынуждены были пойти к господину герцогу Орлеанскому, который с пятью или шестью своими приближенными предавался развлечениям. Он посмотрел на меня, как если бы я не был человеком кардинала де Ришельё, как если бы я не отказал ему. Он приказал нам сесть за стол, за которым, напившись, он вдруг решил доставить себе настоящее удовольствие принца, то есть совершить что-то невероятное. Он решил съесть омлет на животе Валлона, полковника Лангедокского полка, очень толстого человека, у которого и не было шанса похудеть, так как вместо того, чтобы хоть иногда садиться на диету, он лишь ел и ел. Валлон улегся во весь свой рост на стол, слуги положили омлет ему на пузо, а он был настолько пьян, что даже не почувствовал, как он горяч, либо счел правильным не показывать этого.
После подобной еды герцог Орлеанский вдруг заявил, что нужно возвращаться в Париж и пойти к Ля Невё, знаменитой куртизанке. Отказаться я не мог. Мы сделали все, что могли в том состоянии, в котором мы находились, взбесив хозяйку дома, а герцог Орлеанский, чтобы восстановить мир, сказал, что доставит всем удовольствие, и послал за комиссаром под предлогом того, что в доме слишком шумно. Комиссар явился, а герцог Орлеанский спрятал нас в соседней комнате и вышел ему навстречу с одним Валлоном. Они оба улеглись в постель к Ля Невё, которая была посередине, а комиссар, не узнав его, приказал ему встать, а когда тот отказался, приказал своим людям поднять его силой. Люди бросились выполнять приказ, но были очень удивлены, когда мы все вышли из соседней комнаты, сняв шляпы и показывая высочайшую степень уважения к тому, кто лежал в постели. Однако еще больше их удивила одежда герцога Орлеанского, которую мы принесли, но особенно их поразила Голубая лента. Комиссар стал догадываться о своей ошибке, а потом он бросился к ногам герцога, умоляя о прощении. Герцог сказал, чтобы он ничего не боялся и что все хорошо. Мы не знали, что он собирается сделать, но скоро узнали. Он позвал других куртизанок, которых комиссар еще не видел, заставил их выстроиться возле постели и повернуться задами. Потом он обязал комиссара и его людей отдать должное тому, что предстало перед их взором, и это он назвал почетным штрафом.
