— Нет, но сарацинка в конце концов добралась до Лондона, спросила там в толпе: «Гилберт?» — и нашла его. Его взяли в плен во время Крестового похода, а она его освободила. Последнюю строчку я помню: «Тем, кто любит, нет преграды, пусть два слова только знают». Мы проходили это стихотворение в школе.
— За это мы и выпьем! — Коуп поднял бокал, они чокнулись и выпили. — Дай-ка мне фото.
Люси передала ему фотографию и повернулась к Георгу:
— А что это за стихотворение? Я ничего не поняла.
Она говорила по-английски с каким-то мягким акцентом, так, словно во рту у нее была картофелина. Георг вкратце пересказал стихотворение, потом сказал несколько слов о Конраде-Фердинанде Мейере — о том, что его дед и бабка жили на берегу Цюрихского озера.
— Да, мне знакомо это лицо, — перебил его Коуп. — Эта девушка была у меня в группе, но имени ее я при всем желании вспомнить не могу. — Он продолжал вглядываться в фото. — И я даже не представляю себе, кто сейчас мог бы назвать вам ее имя. Я никогда не вел никаких документов, не составлял никаких списков. У меня хорошая память на лица, и я всегда знал, кто уже заплатил, а кто еще нет. К тому же я в своей студии давал ученикам другие, новые имена.
— Имена, которые подходят к людям. Он и сейчас это делает, и большинству актеров это нравится, и они часто в качестве театральных псевдонимов берут имена, которые им дает Кельвин.
— А тебе это не нравится, я знаю, и Осень не спорит с Весной о ее имени, и поэтому ты — Люси, только Люси, Люси в абсолюте. — Он рассмеялся, глядя ей в глаза.
Георг никак не мог понять, искренняя ли это сердечность или фальшивая.
Официант принес и разрезал стейк «шатобриан».
— Мистер Коуп, а вы не помните еще кого-нибудь из той группы?
— Я и сам пытаюсь вспомнить. Но, увы, к сожалению… Даже моя прекрасная память тут бессильна. Прошло уже пять или шесть лет. Скажите спасибо, что я вообще узнал ее на этом жутком фото, — это вы фотографировали? Ничего не поделаешь, берите пример с той сарацинки: раз уж вы, не боясь преград, прилетели сюда, за океан, со своим фото, придется вам так же, не боясь преград, прочесать весь Нью-Йорк.
Это прозвучало довольно ехидно. Значит, его сердечность и в самом деле фальшь и он на кого-то или на что-то злился. Георг бросил взгляд в окно. Дождь уже кончился. Мужчина с рыжими волосами все еще стоял в дверной нише напротив.
Они молча принялись за еду.
— Вы сейчас работаете над новой пьесой? — попытался Георг поддержать беседу.
— А вам-то какое до этого дело? Что вы в этом понимаете? Чем вы вообще занимаетесь? Нет, ну что за блядство, в конце концов? С кем мне приходится иметь дело!.. Сначала этот Гольдберг, потом Шелдон, а теперь еще этот влюбленный болван из Европы! — Голос его все набирал высоту.
Официант, которого все это скорее забавляло, чем смущало, похоже, давно привык к подобным сценам. Люси, положив вилку и нож на стол, достала из сумочки заколку, зажала ее в зубах, подхватила обеими руками свои густые длинные каштановые волосы, завязала их узлом на затылке и закрепила заколкой.
— Это же просто невыносимо! Пошли отсюда! Официант! Запишите все на мой счет! — Коуп вскочил и помчался к лестнице.
Люси улыбнулась Георгу:
— Было приятно с вами познакомиться. Напишите мне ваше имя, я пришлю вам билет на премьеру. Он совсем не хотел вас обидеть.
Георг остался один за столиком с обильным угощением. Официант вынул бутылку из ведерка со льдом и подлил ему вина. Георг не спеша съел весь «шатобриан» и все закуски, выпил все вино, и официант принес ему эспрессо, хотя он его об этом не просил. Георг заказал еще и бренди. Он отмечал свой первый успех: Франсуаза все-таки жила в Нью-Йорке.
5
Георг еще никогда в жизни не замечал за собой слежки. Тот самый молодой человек с рыжими волосами, которого он видел из окна ресторана, теперь прогуливался вокруг конькобежной площадки у Рокфеллер-центра. Случайность? Георг останавливался у магазинов, смотрел в стеклянные витрины, как в зеркало, украдкой поглядывал назад, стараясь понять, хвост это был или нет. Так обычно делают герои кинофильмов. Потом вошел в книжный магазин, постоял между полками, бездумно перебирая книги. Но отсюда ему ничего не было видно; чтобы смотреть на улицу, ему нужно было стоять рядом с кассой. Он вышел из магазина под вновь начавшийся дождь. Верхушки небоскребов скрыла серая пелена, лучи прожекторов буравили низкие тучи. Капли дождя заливали очки. Георг посмотрел наверх, и ему на секунду показалось, будто он летит в бесконечно глубокое, усыпанное звездами небо, как кинокамера во время заглавных титров в некоторых фильмах. На улице царила обычная предвечерняя сутолока, теснились желтые такси, спешили куда-то прохожие. Один из них чуть не сбил с ног Георга, и он сердито обернулся. Того, кто его толкнул, он уже не видел, зато его взгляд на мгновение выхватил из толпы молодого человека с рыжими волосами. Тот шел за ним на расстоянии пяти-шести метров, тоже без зонта; мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу.
На следующий день Георг опять увидел Рыжего.
Он проштудировал старые телефонные книги в поисках какого-нибудь реального Крамски, какого-нибудь друга, дальнего родственника или бывшего коллеги, фамилию которого Франсуаза могла одолжить на время. В пять часов он вышел из Публичной библиотеки и пошел на север. Что же еще предпринять? Набор в театральный кружок при соборе производится каждый год, но не исключено, что некоторые члены кружка посещают его в течение нескольких лет. Можно было бы поговорить с кем-нибудь из тех, кто уже давно занимается в кружке, а они, возможно, вспомнят кого-нибудь из прежних составов, а те еще кого-нибудь…
На Мэдисон-авеню Георгу бросилось в глаза многообразие изысканных вещей в витринах, без которых можно прекрасно обойтись: цветы, картины, украшения, игрушки, антикварная мебель, дорогие ковры. Элегантные женщины время от времени окидывали его мимолетным оценивающим взглядом. Под этими взглядами он чувствовал себя предметом, который берут двумя пальцами, придирчиво разглядывают и откладывают в сторону.
На табличках автобусных остановок он заметил маршрут, который проходил мимо его дома. На следующей остановке он посмотрел в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, увидел Рыжего. Тот стоял на противоположной стороне улицы лицом к витрине. Подошел автобус, но Рыжий не стал садиться в него вслед за Георгом. И пока Георг мог видеть его с задней площадки, тот рассматривал выставленные в витрине товары.
Пассажиры входили и выходили, за окнами автобуса торговали и покупали, кто-то красил гидрант, кто-то ремонтировал жалюзи в витрине магазина, кто-то разгружал машину, а возле ждущего желтого такси обнимались мужчина и женщина. Все эти картины проходили сквозь Георга, не затрагивая его сознания. «Эти там, наверху, и мы здесь, внизу», — шевельнулась в нем невнятная мысль. Где-то на периферии сознания у него давно отложилось, что с одной стороны — дилетанты, простофили и неудачники, такие как он и ему подобные, с другой — профессионалы, мир бизнеса и большой политики, организованной преступности и спецслужб, прекрасно отлаженный мир успеха. Хотя, как и всякий читатель газет, он не раз видел, как политики и коммерсанты, став жертвами собственной жалкой лжи и собственного профессионального убожества, падают с головокружительной высоты. Может быть, именно поэтому дилетантизм Рыжего и внушил ему такой страх.
Через какое-то время автобус, проехав по Мэдисон-авеню, повернул налево. Георг не сразу сориентировался. Когда автобус остановился, он узнал слева мрачную северную окраину Центрального парка, а справа — длинную череду некогда красивых, а теперь полуразвалившихся нежилых домов с заложенными кирпичом окнами. В свете фонаря играли дети. Чернокожие. Девочка лет десяти, судя по всему, что-то рассказывала в лицах. Сначала она позировала, как кинозвезда, потом изображала хромающую старуху, мамашу, отчитывающую своего маленького сына, мачо, клеящего на улице женщину. Потом изобразила страх и подобострастие. Продолжения спектакля Георг не увидел: автобус тронулся.
6
Открыв входную дверь, Георг услышал музыку, голоса и смех. В коридоре играли какие-то дети, несколько человек сидели в гостиной, остальные толпились в кухне. Ларри прочел в университете доклад «Кафка в Америке», который всем очень понравился, и сейчас праздновал это событие с друзьями и коллегами с немецкого отделения.
Георг взял бокал и пошел по квартире. Из кухни доносились обрывки английских и немецких фраз. Там велись глубокомысленные лингво-филологические дискуссии. В дверях, прислонившись к косяку, стояла черноволосая женщина в зеленых гольфах, красивая и надменная.
— How are you?[23]
Скользнув по лицу Георга рассеянным взглядом и не ответив, она повернулась к какому-то юноше в бирюзовой рубашке.
