годы чудесные: без особых последствий, но стороной меня начинали обходить даже записные хулиганы. Дальше больше, а самой замысловатой в юности была история про отчима.
Мать решила выйти замуж, когда мне было шестнадцать.
Анатолий Анатольевич не то, чтобы не понравился мне сразу: я отнёсся к нему с предельным равнодушием. Ну, мужик. Усы, бородка, незлое лицо. Неплохой парфюм, начищенные туфли, отглаженные рубашки - для меня эти черты всегда были в людях важны. По идее, должно было расположить к нему, но опять-таки не случилось.
Сперва он появлялся в гостях довольно редко: торт, цветы, бутылка вина для них с матерью, что-нибудь кока-кольное для меня. Взрослые трепались о своём в гостиной, я сидел у себя, выходя только поприветствовать гостя и попрощаться, когда он уходил - в довольно раннее время, никаких ночёвок и даже посиделок за полночь. Потом он стал задерживаться. Я уже ложился спать, а они всё журчали о чём-то с Сайонарой, но с утра Анатольича уже не было. Дальше он стал оставаться на ночь.
Мать пыталась мне что-то рассказывать о создании новой ячейки общества, о любви к отцу, но "нельзя вечно любить ушедших" и прочую чепуху, которую, наверное, рассказывают всем детям в подобных ситуациях. Если честно, мне было наплевать. Пока потенциальный отчим был ни плох, ни хорош, а с кем спит мать, меня вообще не касалось.
- Серьёзно? Обычно пацаны реагируют как-то, - удивился Горбунов. - Ну, злятся там, из дома убегают. В тапки ссут.
- Да, серьёзно.
Потом они с матерью расписались в ЗАГСе. Без гостей, свидетелей и понятых. Я присутствовал, понятное дело, но меня и эта церемония оставила равнодушным. Анатолий Анатольевич переехал к нам. У него была своя квартира, но тесная и где-то на окраине. Кажется, в Отрожке, хотя... Я не вдавался в подробности.
Всё шло совершенно ровно до одного утра. Даже у мамы закидоны куда-то пропали, она посвежела, перестала ругаться и называть меня педиком, даже вскакивала теперь раньше всех, чтобы приготовить завтрак, чего я лет десять не видел.
Я налил себе чашку воды и начал сыпать туда кофе и сахар. Да, вот так, наоборот: я знаю, что люди обычно заливают вязкую бело-коричневую смесь кипятком, но мне было противно поступать как все. Сыпал и размешивал, равномерно постукивая ложкой. Мать суетилась у плиты, а Анатольич, расплывшийся за время житья у нас, уже давно без парфюма и глаженой рубашки, шумно отхлебнул чай, почесал волосатую грудь под майкой и спросил:
- А ты, Кирилл, всё так делаешь неправильно?
Я даже замер, услышав вопрос.
- Наверное. А кого это волнует, как я что делаю?
Мать повернула голову и недобро на меня глянула. Сейчас на защиту обожаемого супруга кинется, чую. Но защита отчиму - как он думал - была совершенно не нужна. Анатольич поставил чашку на стол, вытер рукой губы и без замаха, прямо через стол, отвесил мне затрещину. Несильно, но обидно.
- Ну-ка не хами! Я тебя спросил, давай отвечай... извращенец.
Голова у меня слегка гудела, рука у мужика была тяжёлая. Мать молчала, поджав губы.
Будь я старше и крепче, полез бы в драку, но это мне было ни к чему. Воздух передо мной, погружая кухню, стол, обоих людей в сероватую дымку, сгустился. Дыхание слегка перехватило, будто меня рывком закинули на высоту в пару-тройку километров. Вместо Анатольича я теперь видел спутанный силуэт из светящихся нитей, узелков и дымных хлопьев. На месте головы коричнево-чёрным сияла в воздухе разлапистая клякса - видимо, так я видел его злость.
Убивать я его не хотел. Да и не стал, мать было тогда жалко.
Я потянулся пальцами к этому пятну в голове, чтобы стереть, убрать это навсегда, такое отношение ко мне. Какого чёрта, какая разница этому мужику, что я делаю с кофейным порошком и желтоватой крупкой сахара - заливаю их водой, сыплю в неё или вообще втираю в подмышки?! Не его проблемы.
Первой закричала мать. Она со звоном уронила кастрюлю, которую собралась убрать с плиты в холодильник, вылила себе на ноги холодный - к счастью - суп и отбила крышкой пальцы, но даже не заметила этого. Он стояла и на одной невыносимо высокой ноте орала, глядя на меня. Можно подумать, я на её глазах превратился в зубастого слизня со щупальцами и пятью ногами.
Отчим поперхнулся и попытался отскочить от стола, не вставая с табуретки. Трюк этот сложен в исполнении, ему оказался не по силам, поэтому Анатольич вскрикнул что-то невнятное и упал назад, крепко треснувшись спиной о стоящий позади шкаф с посудой.
- Изыди, сатана! - наконец обрела дар речи мать и начала мелко-мелко крестить воздух, разбрызгивая с пальцев остатки супа. Мягкие ошмётки макарон разлетались вокруг, падая.
- Бесы! - захрипел из-под стола отчим и всхлипнул, неожиданно тонко, по-детски, как внезапно обиженный ребёнок. - Ты дьявол, уходи! Про-о-очь!
Он так забавно протянул последнее слово, что я, уворачиваясь от макарон, не поленился приподнять край скатерти и посмотреть на отчима под столом. Человека я по-прежнему не видел, пока ещё была вязанка из нитей, узлов и пятен, но я дотянулся рукой до пятна в голове - впрочем, уже не коричневого с чёрным, а ярко-красного, с оранжевыми искрами, и другой формы, и ткнул в него пальцем.
Спроси меня, что я делаю - я бы не ответил. Я и сейчас не знаю.
- Сурово... - протянул после паузы Горбунов. - И что?
- Да ничего. Я его больше не видел. Он в трусах и майке ползком до входной двери добрался и убежал. Меня уже отпустило, это я видел как обычно. Сидел и ржал, глядя. Мать ему потом вещи и документы отвезла, а развелись, нет - не знаю. На его месте я бы развёлся.
- Так что им померещилось? - уточнил спутник Горбунова.
- Да хрен их знает. Не мои проблемы.
- Тоже верно, - признал он и снова рассмеялся. - А что, Иваныч, клиент интересный попался. Остальные скучные.
От этого неприятного, со скрежетом, смеха у меня в голове
