Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около семи тысяч солдат, – так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того, чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти непобедимейший Карл Пятый (точно память о нем, которая и без того есть и будет вечною, нуждается для своего упрочения о этих камнях!), уничтожение его, говорю я, – это знак особой милости неба к Испании, особого его благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель, предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми. Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и невредимым – явное и непреложное доказательство доблести их и мужества, доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт или, вернее, воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера, валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон Педро Пуэртокарреро, – он сделал все от него зависящее для защиты крепости и был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь, куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле Червелон, миланский дворянин. Искусный строитель и отважнейший воин. В этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано Дориа, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек, выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному Джованни Андреа Дориа. Смерь его тем более обидна, что пал он от руки арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку – небольшую гавань или, вернее, поселок, принадлежавший генуэзцам, заплывающим в эти воды на предмет добычи кораллов, вот эти самые арабы отрубили ему голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними согласно нашей кастильской поговорке: «Измена пригодится, а с изменником – не водиться», – говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым…
Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с землею (форт же находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить) и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не взлетело на воздух, а именно – старые крепостные стены, – все же, что осталось от новых укреплений, воздвигнутых Фратино, мгновенно рухнуло. Наконец, эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь…»
Сервантес не называет здесь виновных в провале тунисской экспедиции, но виновник очевиден по совершенным действиям – дон Хуан Австрийский. Ведь меры, предлагаемые Пленником, были наиболее целесообразными в сложившейся ситуации и совпадают с точкой зрения Филиппа II, вопреки приказу которого поступил его сводный брат. Он не разрушал укрепления, а сделал их еще более боеспособными, и случилось то, что случилось.
Сервантес на всю жизнь сохранил в памяти эти трагические события и уже в зрелом возрасте написал два сонета, один посвященный крепости Голета, другой – защитникам форта, которые он приводит в «Дон Кихоте».
Святые души, вы, что с плотью бреннойРасстались ради праведного делаИ вознеслись от дольнего пределаК высокой тверди, чистой и блаженной;
Вы, что, пылая ревностью священной,Так гневно состязались мощью тела,Что ваша кровь и кровь врагов оделаПесчаный брег и округ моря пенный!
Жизнь, а не доблесть первой изменилаРуке бойцов, которая стяжалаИ в поражении победный жребий,
И эта ваша скорбная могилаМеж башен и железа вас венчалаЗемною славой и бессмертьем в небе.
Сонет форту и его защитникам:
От этого разгромленного края,От башен, рухнувших в огне и дыме,Три тысячи отважных душ, живымиВзнеслись в блаженную обитель рая
Вослед за тем, как, тщетно напрягаяМощь смелых рук, последние меж ними,Изнурены трудами боевыми,Угасли, жизнь железу отдавая
Сия земля изведала немало,И в наше время, и во время оноВоспоминаний, скорбью окруженных;
Но праведней ее скупое лоноВовеки к небу душ не воссылалоИ не носило тел, столь непреклонных.
* * *
Осень 1574 года Мигель провел на Сицилии. В середине ноября он в Палермо. В приказе за подписью герцога де Сессы Сервантес впервые упомянут как «soldado aventajado» – заслуженный солдат. Герцог – хозяин Кабры, давний покровитель деда Мигеля – лиценциата Хуана де Сервантеса – с весны 1572 года состоял при доне Хуане Австрийском, очевидно, с целью «присмотра» за горячим и честолюбивым молодым полководцем.
С наступлением зимы Сервантес вместе со своим полком покидает Палермо и отправляется в Неаполь, где встречается со своим братом Родриго. В это же время дон Хуан отбывает в Мадрид, чтобы дать отчет королю о тунисской экспедиции. Полководец вернется в Италию только летом следующего, 1575 года. Для войск наступило длительное безделье, летом боевых действий против турок не будет. Для будущего автора «Дон Кихота» приближалось время окончания его службы в армии, однако впереди его ждало страшное испытание – алжирский плен.
Впечатления от Италии
В конце XVI века Италия, за исключением папских владений, Венеции и Савойи, всецело находилась под господством Испании.
Жизнь родины Данте была очень пестрой и разнообразной. В городах и на дорогах можно было встретить людей самого разного чина, звания и сословия: идальго и студентов, бродяг и солдат, художников и богословов, нищих и священников и т. д. Каждый из них стремился тем или иным путем заработать себе на кусок хлеба.
Шесть лет военной службы Сервантеса, вплоть до 1575 года – это итальянский период биографии писателя, который нашел яркое отражение и в его творчестве, и в жизни.
Он сохранил впечатления от этой незабываемой страны на всю жизнь. Почти в каждом его произведении можно встретить упоминание того или иного итальянского города и его характеристику. Творчеству Сервантеса вообще свойственен существенный автобиографический элемент. Это особенно важно, т. к. лишь литературные произведения служат одними из немногих, но ярких источников сведений об этом отрезке жизни писателя. Много италийских воспоминаний содержится в его наиболее автобиографическом произведении – поэме «Путешествие на Парнас», в романах «Галатея», «Странствиях Персилиса и Сихизмунды», «Назидательных новеллах».
Зарисовки Сервантеса красочны и романтичны, очевидно, воздух страны Данте и Бокаччо только так и действует на заезжих иностранцев. Об Италии писатель отзывается только в превосходных степенях: в Генуе – его поразили «белокурые волосы генуэзок (что неудивительно, т. к. все испанки сплошь темноволосые. – А.К.), лихая и бравая внешность мужчин, замечательная красота города, дома, которые, казалось, вставлены в скалы, подобно алмазам, оправленным в чистое золото. В городе Лукке, по его мнению, «отлично построенном… лучше, чем в остальных местностях Италии принимают и потчуют испанцев», Неаполь – город, «лучший в Европе да, пожалуй, и во всем мире», он показался ему «самым богатым и самым веселым городом, какой только есть на белом свете» – немудрено, с ним у Сервантеса были связаны самые яркие военные впечатления. Палермо понравился ему «расположением и красотой, Мессина – гаванью, а весь остров (Сицилия. – А.К.) – плодородием, за что его справедливо называют житницей Италии».
Сильное впечатление произвел на Сервантеса Рим – «царица городов и владыка мира». Замечание, на первый взгляд, странное для испанского подданного, однако вполне объяснимое. Сопоставление Рима – «вечного города» – с недавно ставшим столицей Испании неказистым Мадридом никак не благоприятствовало последней. В Риме Сервантес «посетил храмы, поклонился мощам и поразился его величию; подобно тому, как по когтям льва распознают его величину и свирепость, так и он заключил о громаде Рима по мраморным развалинам, по целым и разбитым статуям, по обрушившимся аркам и развалившимся, но великолепным портикам и огромным амфитеатрам, по знаменитой и Святой его реке, вечно наполняющей водой свои берега и освящающей их неисчислимыми мощами мучеников, нашедших в ней свою могилу; по мостам его, которые одним своим именем берут верх над всеми улицами других городов мира, – виа Аппиа, виа Фламиним, виа Юлия и другие в том же роде».
