— А как бы ты жила?
— Осталась бы с Марком, с мужем. В конце концов, он был милый человек, очень светский. Слишком богатый… А мне хотелось попробовать…
Она пыталась втолковать это Симону, почему и как ее жизнь внезапно вылилась в одну из форм жизни, в тот самый день, когда она решилась с головой нырнуть в сложный, трудный, унизительный мир женских профессий. Хлопоты, материальные заботы, улыбки, молчаливые отказы. Симон слушал, стараясь извлечь из ее воспоминаний то, что могло иметь отношение к их любви,
— А потом?
— Потом, думаю, жила бы так: стала бы со временем потихоньку изменять Марку, впрочем, не знаю… Но, во всяком случае, у меня был бы ребенок. А ради одного этого…
Она замолкла. Симон обнял ее; он хотел иметь от нее ребенка, всего хотел. Она рассмеялась, нежно коснулась его век губами и продолжала:
— В двадцать лет все было по-другому. Я прекрасно помню, как я решила во что бы то ни стало быть счастливой.
Да, она прекрасно помнила это. Она бродила по улицам, по пляжам, подгоняемая своей мечтой; она все шла и шла, стараясь набрести на какое-нибудь лицо, на какую-нибудь мысль: на добычу. Воля к счастью парила над ее головой, как парила она до того над головами трех поколений, и не было недостатка в препятствиях, и все казалось, что их мало. Сейчас она уже не стремилась брать, она стремилась сохранить. Сохранить профессию, сохранить мужчину, в течение долгих лет одну и ту же профессию и одного и того же мужчину, и теперь к тридцати девяти годам она все еще не была особенно в них уверена. Симон засыпал рядом с ней, она шептала: «Спишь, милый?» — и, услышав эти два слова, он спросонья отрицал, что спит, прижимался к ней в темноте, окутанный ее ароматом, их общим теплом, счастливый, как в сказке.
Глава XVII
Это была уже тридцатая сигарета. Он понял это, потушив окурок о край переполненной пепельницы. Он даже содрогнулся от отвращения и опять, уже в который раз, зажег лампу у изголовья кровати. Было три часа утра, заснуть ему не удавалось. Он резким движением распахнул окно, и ледяной воздух с такой силой ударил ему в лицо, в грудь, что он тут же захлопнул окно и прислонился лбом к стеклу, как бы желая «разглядеть» холод. Но ему надоел вид пустынной улицы, он кинул взгляд на свое отражение в зеркале и тут же отвел глаза. Вид у него был скверный. С ночного столика он взял пачку сигарет, машинально зажал сигарету зубами и тут же положил ее обратно. Он разлюбил эти машинальные жесты, которые в его глазах составляли одну из прелестей жизни, он разлюбил повадки одинокого мужчины, он разлюбил вкус табака. Надо бы полечиться, он совсем развинтился. Конечно, он очень сожалел о разрыве с Поль, но не от этого же он заболел на самом деле. Сейчас она, должно быть, спит в объятиях этого избалованного мальчишки, она все забыла. Разумеется, можно было выйти из дому, взять первую попавшуюся потаскушку и напиться. Что, впрочем, всегда и предполагала Поль. Поль, он чувствовал это, никогда по-настоящему его не уважала. Считала его деревенщиной, грубияном, хотя он принес ей в дар самое лучшее, что в нем было, самое надежное. Все женщины на один лад: они всего требуют, все отдают, незаметно приучают вас к полному доверию, а затем в один прекрасный день уходят из вашей жизни по самому ничтожному поводу. Для Поль связь с каким-то Симоном, конечно, ничтожный повод. Да, но сейчас-то этот мальчишка обнимает ее, склоняется над ее запрокинутой головой, над этим телом, таким нежным, так умеющим отдаваться ласке… Он резко повернулся, закурил, наконец, сигарету, вдыхая табачный дым с какой-то яростной жадностью, потом вытряхнул пепельницу в камин. Надо бы протопить: всякий раз, когда Поль приходила к нему, она разжигала огонь, долго стояла перед камином на коленях, следя, как зарождается пламя. Иной раз подбрасывала поленья точными, спокойными движениями, потом подымалась с колен, отступала во мрак, а комната становилась розовой, живой, вся в игре теней; в такие минуты его тянуло к ней, и он говорил ей об этом. Но все это было уже давно. Сколько времени Поль не приходила к нему сюда? Должно быть, два, три года? Он взял себе за привычку ездить к ней: так было удобнее, она его ждала.
Он все еще держал в руке пепельницу, и она вдруг выскользнула из его пальцев: покатилась по полу и не разбилась. Ему почему-то хотелось, чтобы она разбилась, вышла из свойственного ей состояния инерции, чтобы кругом были осколки, обломки. Но пепельница не разбилась; они разбиваются вдребезги только в романах и в фильмах, другое дело, если бы это была ценная, хрустальная пепельница, которых полным-полно в квартире у Поль, а не эта обыкновенная пепельница из универсального магазина. Он разбил у Поль, должно быть, сотню вещей, самых разнообразных, а она только смеялась; в последний раз он кокнул очаровательный хрустальный стакан, в котором виски принимало необычайный золотистый оттенок. Впрочем, все было так, как надо, в ее квартире, где он чувствовал себя хозяином и господином. Все там было гармонично, ласково и спокойно. Ему казалось, что он каждый раз с трудом отрывается от привычной обстановки, даже когда он уходил от нее ночью на поиски приключений. А теперь он сидит у себя в квартире и бессмысленно злится на небьющуюся пепельницу. Он лег в постель, потушил свет и, прежде чем заснуть, положив ладонь на сердце, успел подумать, что он несчастлив.
Глава XVIII
Они столкнулись как-то вечером у входа в ресторан и разыграли втроем сценку из классического и несуразного, столь обычного в Париже балета: она издали слегка кивнула мужчине, на плече которого столько раз вздыхала, стонала, засыпала; он неловко поклонился ей, а Симон с минуту смотрел на него и не ударил, хотя у него чесались руки. Они заняли два столика довольно далеко друг от друга, и Поль заказала обед, не подымая глаз от меню. Для хозяина ресторана, для кое-кого из завсегдатаев, знавших Поль, это была обычная, ничем не примечательная сцена, Симон решительным тоном приказал принести вина, а Роже, за другим столиком, осведомился у своей дамы, какой коктейль она предпочитает. Наконец Поль подняла глаза, улыбнулась Симону и взглянула в сторону Роже. Она его любит, эта самоочевидная истина кольнула ее, как только она увидела Роже с его обычным надутым видом в дверях ресторана, она еще до сих пор любит Роже, она словно пробудилась от долгого ненужного сна. Он тоже взглянул на нее, попытался улыбнуться, но улыбка тут же застыла на его губах.
— Что вы закажете? — спросил Симон. — Белое вино?
— Пожалуй!
Она видела свои руки, лежавшие на краю столика, аккуратно расставленные приборы, рукав Симона возле своего обнаженного плеча. Она залпом выпила вино. Симон говорил без обычного своего воодушевления. Казалось, он чего-то ждет от нее или oт Роже. Но чего? Разве может она подняться, бросить Симону: «Прости, пожалуйста», разве может она пересечь зал и сказать Роже: «Хватит, пойдем домой». Так не делается. Впрочем, в наши годы ничего уже не делается, ничего умного, ничего романтичного.
Обед кончился, начались танцы; она видела Роже, обнимавшего за талию недурненькую брюнетку, на сей раз действительно недурненькую, своего Роже, который по обыкновению неуклюже топтался перед дамой. Симон поднялся с места — танцевал он прекрасно, полузакрыв глаза. Он был гибкий и тонкий, он что-то напевал себе под нос, и Поль охотно подчинялась ему. В эту самую минуту ее обнаженная рука задела руку Роже, лежавшую на спине его дамы, и Поль открыла глаза. Они поглядели друг на друга — Роже, Поль, — каждый из-за плеча «другого». Оркестр играл вялый слоу почти без ритма. Они рассматривали друг друга на расстоянии каких-нибудь десяти сантиметров, не улыбаясь, не меняя выражения лица; казалось даже, они не знают друг друга. Потом неожиданно Роже отнял руку от талии своей дамы и, дотянувшись до руки Поль, осторожно погладил кончики ее пальцев, а на лице его появилось такое умоляющее выражение, что она прикрыла глаза. Симон сделал полукруг, и они потеряли друг друга из виду. Этой ночью она отказалась быть с Симоном, сославшись на усталость. Долго она лежала в постели без сна, с открытыми глазами. Она знала, что произойдет, знала, что не было и нет двух решений, и покорялась, лежа в темноте, чувствуя, что у нее замирает дух. Среди ночи она поднялась, пошла в гостиную, где прикорнул Симон. В косом луче света, падавшем из спальни, она видела на кушетке распростертое, еще юношеское тело, еле заметно дышавшую грудь. Она глядела, как он спит, зарывшись головой в подушку, глядела на милую ямку между двух шейных позвонков; это спала ее собственная молодость. Но когда он со стоном повернул лицо к свету, Поль убежала. Она уже не смела с ним говорить.
На следующее утро в конторе ее ждала пневматичка от Роже… «Я должен с тобой увидеться, так дальше нельзя. Позвони». Она позвонила. Они условились встретиться в шесть часов. Но через десять минут он был уже здесь. Особенно громоздкий, неприкаянный в женском мирке этого магазина. Она пошла ему навстречу, увела в маленький салон, тесно заставленный плетеными стульчиками с позолотой: интерьер для кошмара! Только тут она его разглядела. Да, это он. Он шагнул к ней, положил обе руки ей на плечи. Роже слегка заикался, что служило у него признаком величайшего волнения.