— А ты не ори, — весело сказал Ядран. — Береги нервы — пригодятся. Помощники у меня без тебя нашлись, прираскрой глаза!
И ткнул рукой вверх. Председатель увидел на горе полдесятка ребятишек, столпившихся в кучу. В руках у них были молоденькие сосны.
— Кидай их, ребята, и давайте еще! — крикнул дед. Ребят как водой смыло.
— Чего это они такие стеснительные у тебя, — удивился председатель, разглядев на спине одного из мальчишек знакомую заплату, — то был его собственный сын.
— Затирухой я их угощаю, — признался Матвей Родионович. И рассказал председателю о запасах Кокорина, из которых он варил мучную кашу для ребят.
— От, паршивец, — восхитился сыном председатель, — дома ни гугу! А покойный Кокорин-то? Кабы только это? Амбары у него затопило, слыхал? Столь добра выволокли: материя, кожа, сбруя, соль, крупа… Почти все прогнило — сам не гам и другим не дам! Мешочек с золотыми и серебряными рублями царскими — добрых полфунта… Телеграмму получил от Пашки: все сдать в фонд обороны.
— Ну Андриан, ну Кокорин! — еще долго после отъезда председателя бормотал дед Ядран про себя. И с еще большей яростью обрушивал топор на осклизлую от дождей валежину.
Давно уже нет в живых и Матвея Родионовича. Давно разрушилась мельница, заброшенная после войны за ненадобностью. Давно размыло плотину, немощная речонка устроила себе на этом месте маленький водопад. Переливается хрустальный поток, бежит торопливо по каменистому руслу и хлещет в задубелые, обомшелые ряжи на крутом повороте. А на угоре повыше ряжей гудят свежей зеленью еще не очень высокие сосны Матвеева бора — от песчаного размыва и следов не осталось.
Деревня наша захирела — рядом большой поселок лесорубов. Но дома еще стоят. Летом появляется наезжий люд: отдыхает, рыбачит, бродит по лесам. И в покосившейся избе деда Ядрана, у которого никогда не было детей, с весны до осени шумит младое босоногое племя каких-то дальних родственников. А прочный дом Кокориных, сохранивший краску на фронтоне, смотрит на мир слепыми заколоченными окнами круглый год — ни единый звук не будит его застоявшуюся тяжелую тишину ни зимой, ни летом.
Когда-то по молодости мне казалось, что неуживчивость и вражда стариков бессмысленны, и стоит только по-хорошему поговорить с ними, как дело уладится. Теперь, когда вижу эти два дома, нелепыми мне кажутся собственные былые надежды. И я уже давно не смеюсь, когда словно наяву вижу открытую смолокурню, чую едкий дым, слышу звонкий крик деда Ядрана и глухой полушепот Кокорина.
Только, непонятно почему, больно щемит сердце…
1970 г.
Коммунист
Старшину Маркелова вечером вызвали к ротному: «Там пополнение пришло, Маркелыч!» В землянке у лейтенанта, забив ее втугую, жались пятеро солдат. Старшина, протискиваясь от дверей вперед, наметанным взглядом определил: из запасного полка, заморенные больно. Там харчи, известно, не фронтовые. Это ладно, как одеты, бог ты мой! В потрепанных шинелишках, в ботинках с обмотками. А ведь уже зима силу набирает!
Маркелов мысленно послал «привет» старшине запасного полка: «Скареда несчастная, скупердяй!»
Ротный понимающе ухмыльнулся:
— Ничего, Маркелыч! Тряхни стариной, приодень женихов. Орлы, кажись, ничего, тертые…
— Было бы с чего трясти, — расстроился Маркелов, забыв о том, что только что честил своего ни в чем не виноватого коллегу-запасника. «Пять полушубков и валенки тоже!» — ужасался он. Разумом он, конечно, уже расстался со своим неприкосновенным запасом, но по неистребимой «старшинской» скупости решил оттянуть это дело до утра. «В третьем взводе тепло, не замерзнут. Посмотрим еще, что за орлы — вороньи перья!»
Вышагивая впереди, Маркелов порой оглядывался на идущего следом солдата: тот как-то выделялся из всех пятерых. Все на нем: от растоптанных ботинок до новой шапки — сидело подгонисто. По пути на фронт он успел где-то запастись плащ-палаткой, совершенно новой, она еще гремела на нем, как железная. У четверых винтовки — «дудорги», у этого автомат, заботливо прикрываемый полой палатки. Ступал он бесшумно, по сторонам особо не глазел. «Был на переднем!» — решил Маркелов, проникаясь к солдату симпатией.
Но тот сам все испортил, когда, прошмыгнув через редину, они ввалились в землянку, выкопанную в самой чащобе леса. Вглядываясь круглыми въедливыми глазами в чадный полумрак землянки, небогато освещаемой двумя «катюшами» из пэтээровских гильз, солдат погладил прочный сосновый стояк у двери и, крутнув головой, хмыкнул:
— Хм! А ничего, окопались добро. На зимовку, чать, залегли, а?
Старшине Маркелову это замечание пришлось не по нутру: землянки роты были его гордостью. Два дня и две ночи под зверским зимним дождем со снегом копали солдаты без останову, врубаясь прямо в бугор, не трогая растущих на бору замшелых елей. Сколько крови себе и другим испортил старшина. А тут всякий неподобающие намеки будет делать!
— Ништо, завтра на смену в боевое охранение пошлю, там почуете зимовку… — Маркелов оборвал себя, сообразив, что не шибко это красиво: пугать новичков окопами. — Вот тут свободные нары, отдыхайте!
Он показал на земляные нары у входа, рядом с огороженным драной брезентиной закутком для взводного Беркало, а взвод грудился посредине, поближе к буржуйке, у которой клевал носом дневальный. Запасники принялись раздеваться. Только тот, в плащ-палатке, не торопился. Помявшись, он посмотрел на Маркелова и не спросил — потребовал:
— А ужин!
Старшине доподлинно было известно, что запасники плотно заправлены на батальонной кухне — солдатский телеграф, слава аллаху, действовал исправно.
— Как ваша фамилия?
— Рядовой Петров, товарищ старшина, — выпрямился солдат.
— Так вот, товарищ Петров, — сказал Маркелов, — вот дорогой рядовой Петров, запомните: два раза ужинать, оно и на фронте жирно будет. Берегите желудок!
— Хм! Не прошло — не надо, — беззлобно усмехнулся Петров, — не дорого платили. Однако от лишнего ужина еще никто не помер, товарищ старшина! Разрешите отдыхать?
— Валяй! Разговаривать, вижу, много любишь, Петров!
Маркелов чувствовал себя неправым и оттого еще больше раздражался. Надо бы нырнуть за брезент, в закуток взводного, но такого еще не бывало, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И старшина угрюмо следил, как Петров неторопливо снимал плащ, шинель, оглаживал белесый чуб, предварительно плюнув в пятерню. Затем он прошел к печке, что-то рассматривал на дремлющем дневальном, принес оттуда коптилку. «Вот тип, — изумился Маркелов, — ведь без спросу!»
— На дневальном валенки, товарищ старшина! Ротный вам говорил…
Это было уже слишком.
— Ротный не говорил, а приказывал, товарищ Петров! Утром вы все получите, что вам положено.
Петров приподнял «катюшу», посмотрел на старшину и сжал губы:
— Есть, товарищ старшина!
Поставив коптилку на нары, солдат рывком хватил свой «сидор» («Великоват для „голодного запасника“», — отметил Маркелов), выкопал из него моток немецкого телефонного кабеля, шило, мигом свернул с ног обмотки и, сняв ботинки, старательно, очень уж старательно, стал кропать их. Старшина видел, как предупреждающе в бок тычут Петрова друзья, но он, не отзываясь, продолжал чинить обутку. Маркелов нырнул за занавес.
Здесь его заботами младшему лейтенанту Беркало был создан кой-какой уют: на деревянный, из жердей, топчан положена солома с хвоей, поверх — шинельного сукна старое одеяло. На стене — натуральная семилинейная керосиновая лампа, только без стекла. И даже столик устроен из снарядных ящиков. На нем лежали книги, о которых Маркелов до войны и слыхом не слыхал: толстые, в серьезных обложках. Беркало войну встретил студентом-первокурсником и, как подозревал Маркелов, все эти Руссо и Кампанеллы служили ему вовсе пока не для приращения знаний, а для пускания пыли в глаза девчонкам из полковой санчасти. Иначе для чего же волочить за собой полпуда книг на фронт? Чтобы Беркало хоть раз читал их — не видно было.
Между прочим, Маркелов потому находился тут, что замещал временно взводного, а так его резиденция в первой роте. Беркало крупно не повезло — попал в полковой лазарет. И с чем? Стыдно сказать, чирьи замучили! Интересно, как с таким «ранением» он выглядит там в глазах военфельдшера Лары — тоже бывшей студентки, в которую, Маркелов это знал, Беркало был безумно влюблен.
Маркелов взвеселился, но за перегородкой не спали, слышен был голос дневального и чей-то негромкий смех. И вдруг в землянке заиграла губная гармошка. Правда, чуть слышно, правда, мелодию «Коробейников», но за брезентом играла немецкая гармошка! Маркелов отступал с боями от Вильнюса и почти до Москвы, два раза был в окружении, ему ли не узнать эти звуки, от которых он сразу свирепел! Старшина вышел из своего угла.
