— Давай! — прозвучало визгливо.
И одновременно пять очередей ударили в Кима. Били по рукам и ногам.
Кожа ошметками летела по углам, капли крови разлетались, будто из центрифуги, скрипели и скрежетали кости, оторвало четыре пальца, пробило колени, лодыжки, перерубило все сухожилия на правой ноге… Но Нерожденный держался. Он не хотел сдаваться. Титаническим усилием он восстанавливал поврежденные ткани. И держался!
И все же, когда его рука уже вытащила из черной сумки небольшой, размером с детский мячик или апельсин, шар, и когда ослепительная вспышка должна была сжечь не только всех стоявших на пути, но саму пластиковую стену, пробить дыру в стали, на Кима снова обрушилась тяжелая сеть. Одновременно глухо бухнул гранатомет — руку вместе с зажатым в ней аннигилятором вырвало из плеча, отбросило в угол. Едкий дым заполнил и без того продымленную, загазованную камеру. Отрикошетившей гранатой изуродовало и повалило на пол двух парней, стоявших впритык с толстяком. Но сам толстяк уцелел. Он без передышки всаживал пулю за пулей в истекавшего кровью Кима. И сам не верил ничему из происходящего. Да, комиссару Грумсу казалось, что это бред, паранойя, помноженная на шизофрению и все психозы вместе взятые! Этого просто не могло быть! Но все это было!
Уже с оторванной рукой и перебитыми ногами Ким бросился на комиссара. Но тот сбил его на пол, чуть не оторвав при этом ударе самой головы!
Нерожденный тут же вскочил. Его мог спасти только аннигилятор. И он прыгнул в угол, где лежал шар. Несколько очередей врезались в его тело. Плетью обвисла левая рука. Он скинул кроссовку, попробовал зацепить шар пальцами ноги — из них мгновенно выросли длинные цепкие когти. Но и это не получилось! Очередью оторвало ногу у самого колена. Нерожденный стал падать. И в этом падении ему в трех местах перешибло хребет.
Он рухнул на пол мешком. И все-таки он пополз к выходу, извиваясь изуродованным, окровавленным телом, отталкиваясь от пластика единственной, искалеченной ногой. Глаза у него вытекли. Из дыры в черепе студенисто свешивались, трепеща, подрагивая, мозги, они тоже начинали вытекать… Но он полз. Он не хотел погибать. В запасе у него оставалось последнее средство.
Он смог доползти лишь до середины камеры, тело обмякло, дрогнуло, застыло.
— Спекся! — сказал Грумс не своим голосом. И сделал шаг вперед.
Парни, содрав с себя маски и сетчатые экраны, тяжело отдувались. Они еще не могли разговаривать. Лишь смотрели друг на друга полубезумными глазами — в таких переделках им бывать не доводилось.
Комиссар Грумс подошел ближе к истерзанному Киму, точнее, к его изуродованному до полной неузнаваемости телу.
— Да, он готов! Он не менее мертв, чем его оторванные руки и ноги!
Комиссар нагнулся над трупом. Ему было интересно посмотреть на столь выносливое и неумертвляемое существо, которое он все же прикокошил! Прикокошил и слава Богу! Теперь он точно дотянет до пенсии! И отдохнет всласть! И не просто дотянет, а с повышением, с прибавкой жалованья! Все, никакой это не бред, это правда! Его взяла, он победил их всех, черти бы их побрали, кем бы они там ни были! Он их пересилил! Все внутри у комиссара Грумса торжествовало и пело. Это было счастливейший миг в его жизни. Это был его звездный час! Впереди — рай земной, садик с гладиолусами, домик, жена, внуки, и покой! покой!.
Ким был убит. Но Нерожденный еще пребывал на самой кромке жизни и смерти. Он проваливался из тьмы на свет и из света в тьму, все перемешалось для него. И все же он решил использовать последний шанс. Он собрал в момент просветления все силы, взвинтил себя — и тут же мириады микрочастиц, разбежавшихся по телу бывшего Кима, собрались воедино, сконцентрировались в сверхплотном кругленьком шарике… шея убитого неестественно вывернулась, набухла, вспучилась. С маленьким кровавым фонтанчиком из нее вырвалась наружу биогранула. И тут же вонзилась в сонную артерию склонившегося над трупом комиссара Грумса.
Никто из парней ничего не заметил.
Лишь один вяло спросил:
— Ну чего там, комиссар? Шабаш, что ли?! Тот, к кому адресовался вопрос, сходил в угол камеры, подобрал забрызганный кровью шар, обтер его, сунул в карман. Потом еще раз оглядел поле боя и произнес бодро:
— Все, парни! Мы покончили с этой тварью! Мы выиграли! — и весело подмигнул.
Парни заулыбались в ответ. Они не знали, что стоящий перед ними толстяк вовсе не комиссар Грумс.
Боль
Мужчины моего поколения попали в мясорубку войны, защищая Родину. Но кто ответит за следующие поколения, за наших сыновей и мужей, которых спаивали умышленно?
Да, дело движется действительно очень медленно и трудно. Срываются сроки открытия новых точек, графики их работы, ассортиментные нормы.
Из газет.
Стекло в троллейбусе заиндевело, и Ивану пришлось выскребать в инее луночку, чтобы не пропустить нужной остановки. Ледяное сиденье заставляло думать о будущем радикулите и прочих радостях. Но будущие они и есть будущие — Иван мерз и не вставал.
Остановки он не пропустил, выскочил первым. И тут же развернулся, собираясь запрыгнуть обратно в троллейбус. Миг нерешительности — и двери захлопнулись, машина отъехала. Но Иван уже понял, что не ошибся, сошел там, где нужно. Вот только… Все здесь было совсем другое, не такое, каким он помнил. Где маленькие уютные домишки по краям ямщицкой улицы, где памятный белый столбик с надписью "до Москвы одна верста", где все это и где сама улица? Ряд уходящих в поднебесье серо-голубых "коробок заслонял все. Осмотревшись внимательнее, Иван сообразил — не только заслонял, но и стоял на тех местах, где прежде взбегали по крутобокой улице разноцветные причудливые домишки, и один, запомнившийся особо, с васнецовскими тремя богатырями на фасаде. Иван стоял, смотрел. Понимал, что, конечно, жильцам удобнее в этих новых квартирах, в этих свеженьких серо-голубых домах, да и больше их там разместится, чем в былых ямщицких, раз в сорок больше, а значит, и квартирная проблема перестает быть проблемой для многих людей. Но ему было жаль прежние двухэтажки, вросшие в землю. И не только их, жаль было вида, который открывался с площади на старую Москву, на могучую заросшую деревьями и кустами колокольню, оторвавшуюся от рублевского музея и стоявшую наособицу… Теперь только серая высоченная стена. Со временем она совсем посереет, потекут по блокам коричневатые разводы. А может, и не потекут, может, так лучше? Какое-такое у него моральное право судить проектировщиков, ведь знали же, что делали, ведь специалисты. А если бы взялся судить, так сказал бы или хотя бы подумал просто: а почему не на заброшенных пустырях, ведь не надо куда-то далеко бежать их разыскивать, не надо, все в том же районе? И ямщицкие домишки целы б были — в одном ателье, в другом магазинчик, в третьем мастерскую какую, в четвертом кафе… Его вдруг передернуло и развернуло. Нет, не та Рогожка, совсем не та! Вон там пивнуха стояла — мимо не пройдешь, только в обход. А напротив автопоилка была, «жемчужина» района, не золотое, бриллиантовое дно: за двугривенный — почти сто грамм девятнадцатиградусной плодово-ягодной тормозной жидкости. Тормозило так, что, без шуток, приходилось обходить за полквартала. Плодовая тормозуха била фонтаном, особенно когда смены на заводах заканчивались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
