Фон Ган во время разговора с Маргаритой чувствовал себя не в своей тарелке и поэтому допустил ряд досадных промахов. Эх, не так, не так нужно было держаться с этой наглой москвичкой!
Но такого отпора он просто не ожидал… И главное, не ожидал того, что ей удастся освободиться от принудительной службы ему, хозяину кувшина! Да, чары старого медного горшка еще удерживают Маргариту в подчинении, но… при этом она ведет себя не так, как подобает джиннам. Она уже наполовину свободна. И даже если держать ее в кувшине целый век, практического использования ее магических способностей Михаил может и не добиться. Ладно… Отчаиваться рано. То, что ему удалось устранить конкурентку, само по себе имеет большую практическую ценность. Нет человека – нет проблемы, как говаривал бывший вождь, учитель и отец. Не стоит забывать уроки истории.
Предавшись этим раздумьям, Михаил немного успокоился, однако ему все равно было не по себе. Если бы у него было больше магического опыта и хладнокровия, он бы ощутил присутствие рядом с собой некоей чужеродной субстанции.
Это братья Брюсы, умевшие, как и положено уважающим себя духам, проходить сквозь стену и обращаться в полных невидимок, пробрались в дом фон Гана. Стоять на посту у дверей этого дома, равно как и следить за «контактами» (Роман так до конца и не понял, что сие понятие означает, уж больно широко его трактовала валькирия), в данный момент, по мнению братьев, было ни к чему. Невидимые и неслышимые, они просочились в обиталище молодого чародея, чтобы разобраться на месте, что к чему. И не пожалели.
Теперь они выразительно переглядывались, перешептывались, а горячий Яков даже хватался за шпагу, норовя наколоть на нее фон Гана.
– Постой, брат, – останавливал его Роман. – Сие неблагородно – пребывая в невидимости, поднимать шпагу супротив безоружного… Подобно злодейскому удару из-за угла.
– Собаке – собачья смерть! – огрызался Яков. – Сам-то он не больно к благородству стремится. Вооружившись гнусным коварством, прекрасную даму содержит в узилище, каналья. Пребывать в кувшине – это же хуже всякого острога сибирского! Да еще посмел объявить ее рабою своею, пес смердящий!
– Ничего, твоя красавица дала сему мерзавцу добрый отлуп! Удивления достойно такое мужество, проявленное госпожой Маргаритой в столь плачевных обстоятельствах…
– Комплименты лучше прибереги, брат, чтобы красавице самолично высказать. А сейчас надобно спасать ее от похитителя.
Роман задумался:
– Разве что кувшин у фон Гана унесть? Так и красавицу из рук его вырвем. Но вот как чары его гнусные разбить, дабы вернуть Маргарите прежний облик и вольную жизнь, этого я никак не удумаю.
– Эту тайну мы у мерзавца силой вырвем, – пообещал Яков. – Эх, нацепил бы я его на шпагу или в Неву бросил в мешке с каменьями, да придется пока воздержаться. Пущай допреж тайну откроет.
– Ладно, пока суд да дело, бери кувшин со своей прелестницей, и полетим-ка в дом княжны. Маргарите у тетушки под крылом лучше будет, даже и в кувшине сидючи.
– А этого что, на воле гулять оставим? – Яков кивнул на фон Гана, мрачно размышлявшего о своем.
– Можно было бы мерзавца и с собой прихватить, но этакого борова мы с тобой, брат, только вдвоем дотащим, тяжеленек будет. А у нас в руках кувшин! Ценность великая. Расколем об камни, оборони создатель, и беды не оберешься. Прелестница твоя так никогда к прежнему облику и не вернется.
– Так что же делать прикажешь?
– А напустить на него сонные чары, – хмыкнул Роман. – Пущай отдохнет, болезный.
Неудивительно, что Михаилу фон Гану было не по себе в присутствии двух язвительных и могучих духов. И когда его веки неожиданно смежил сон, он почувствовал себя лучше. Ощущение близкой опасности, навеянное смутными раздумьями, ушло, а яркие сновидения, сменяя друг друга, дарили отдых…
Братья Брюсы снова взмыли в небо. Но теперь они летели очень осторожно, оберегая драгоценную ношу. Яков прижимал к себе завернутый в плащ кувшин, словно спящего ребенка. А Роман летел немного ниже, готовый в любой момент поймать в воздухе магический сосуд, если Яков, паче чаяния, выпустит его из рук.
ГЛАВА 21
Происходящее в парадной столовой княжны Оболенской напоминало сцену из классических постановок пьес Чехова. С той лишь разницей, что за столом собрались одни дамы, а у Чехова к дамам всегда прилагались какие-нибудь господа, и даже вечные три сестры в полном одиночестве оставались лишь в финале драмы.
Дам за столом оказалось ровно двенадцать, включая княжну. Все они были в нарядах по моде примерно вековой давности (плюс-минус лет десять – пятнадцать, но такие тонкости можно и не принимать в расчет), и все были чем-то похожи друг на друга. Во всяком случае, фамильные черты просматривались отчетливее, чем в облике сценических трех сестер, поскольку актрисы обычно не состоят между собой в родстве.
А эти дамы явно были родственницами и порой обращались друг к другу со словами: сестрица, кузина, тетушка… Причем тетушкой на этот раз именовали вовсе не княжну, хозяйку дома – она для всех была просто Лили. Тетушкой же считали важную, величественную особу, обладательницу такой высокой прически, что можно было сказать с уверенностью – под этими пышными волнами скрыто не менее трех валиков для волос. В 1903 году такая прическа, носившая гордое название «помпадур», была в большой моде.
Как бы то ни было, сборище дам в доме княжны меньше всего походило на родственный девичник – напряжение, царившее в этой компании, скрыть было невозможно. Хозяйка дома, не в силах сдержать слезы, смахивала их белоснежным кружевным платочком.
Слезы не у всех присутствующих вызывали сочувствие.
– Ты можешь говорить спокойнее, Лили? – строго вопрошала тетушка с «помпадуром». – Ты никогда не умела держать себя в руках, дорогая моя.
– Простите меня, это нервы, – пролепетала княжна, заметно робевшая перед родственницами.
– Я никогда не понимала, что такое «нервы», – отрезала тетушка. – По-моему, это просто распущенность и дурное воспитание. Не забывай, что мы собрались здесь не для того, чтобы любоваться на твои истерики… Хотя, если быть до конца откровенной, я рада побывать в Петербурге даже при таких печальных обстоятельствах. Не могу сказать, что мне так уж уютно в Париже, но все-таки на Сен-Женевьев-де-Буа[28] приличное общество… А я все бросила и принеслась в Петербург по первому твоему зову.
– Спасибо, тетушка, – пролепетала несчастная княжна. Неужели родственницы полагают, что в ее доме общество менее приличное, чем на Сен-Женевьев-де-Буа? Эти намеки лишь добавляют страданий!
– Я никогда не одобряла твоего чрезмерного увлечения магией, – продолжала величественная родственница, – хотя, что и говорить, это – наша семейная слабость; ты пошла в свою бабушку… И раз уж тебе удалось путем магических ухищрений задержаться в этом мире, и более того – в этой стране и в этом городе, на тебя возлагается особая ответственность. Речь о каких-то нервах в подобных обстоятельствах просто неуместна.
– Простите, тетушка. Я осмелилась призвать вас на помощь из-за того, что с наследницей нашего рода, то есть единственной внучкой моего покойного брата, случилось несчастье.
Княжна, справившись с рыданиями, рассказала приглашенным дамам то, что ей было известно об исчезновении Маргариты. Она едва успела завершить свой рассказ, как дамы заговорили все сразу, заглушая друг друга. Ни одного слова разобрать было невозможно, но эмоциональный накал достиг высшей точки.
В этот момент в столовой появился дворецкий Алексис. Он рассыпался в извинениях, но при этом настойчиво пытался завладеть вниманием княжны.
– Я ведь просила, чтобы ты нас не беспокоил! – возмутилась княжна. – Вы видите, тетушка, прислуга все больше и больше отбивается от рук.
– Ах, дорогая, по сравнению с тем, что творилось в тысяча девятьсот семнадцатом году, – это сущие мелочи. Тем более у этого доброго человека явно какое-то важное дело. Его следует выслушать!
