Таково было в общем положение дел в государстве. Все сказанное, на мой взгляд, было существенно и характерно. Но все это – не самое существенное и не самое характерное.
Временное правительство было совершенно бессильно. Оно царствовало, но не управляло и не могло управлять. Оно, по выражению Гучкова, не обладало «никакими атрибутами, какими вообще свойственно обладать всякой государственной власти»… Реальной силы и власти оно не имело никакой. Механизм же гражданского управления, находясь в противоречии с объективным ходом событий, работал холостым ходом. Он был не способен более к органической работе, был ненужен, бесполезен.
Но это только одна сторона дела. Временное правительство не управляло, но оно царствовало. Роль его не ограничивалась тем, что оно служило идейным и организационным центром для всей буржуазии, идущей походом на революцию. Роль правительства, бессильного и «неработающего», сказывалась и в Другом. Оно было официальной вывеской, фирмой – прежде всего убедительной для Европы, а затем – такой, которая декларировала свою контр– или антиреволюционную политику и официально указывала желательный ей курс. В частности и в особенности, вся деятельность министерства иностранных дел состояла из одних только официальных деклараций.
И эта функция Временного правительства, эта роль его имела чрезвычайную важность. То есть дело в конце концов сводилось к тому, что самый факт существования бессильного и «неработающего» правительства имел чрезвычайную важность и был крайне вреден. Сейчас мы увидим почему.
Вся полнота реальной силы и власти находилась в руках Совета. Ему повиновалась многомиллионная армия; ему подчинялись сотни и тысячи демократических организаций; его слушались народные массы… Совет же ныне отождествлялся с его мелкобуржуазным, оппортунистским большинством.
Это большинство было теперь вполне устойчивым и всесильным. Левая оппозиция, численно значительная, уже не могла оказывать никакого влияния на курс советской политики. Большинство же, укрепленное апрельскими днями, взяло ныне твердокаменный курс и не делало больше никаких уступок советской оппозиции. Это был курс решительной и прямолинейной капитуляции перед буржуазией, воплощенной в цензовом правительстве…
Советское большинство не хотело власти и боялось ее. Но она была в его руках помимо его воли. И тогда оно принуждено было прилагать все свои силы к тому, чтобы передать правительству, чтобы положить к его ногам полноту своей власти. В этом и состояла «линия Совета»…
Курс советской политики заключался в том, чтобы всей своей властью поддерживать существование цензового правительства, поддерживать его данный состав, поддерживать тот курс его политики, который оно в своем бессилии могло только указывать и декларировать. Всесильный мелкобуржуазно-оппортунистский Совет видел свою миссию, свою общеполитическую задачу в том, чтобы предоставить самого себя, свою силу, революцию, народные массы в распоряжение буржуазного правительства.
Положение необычное, ложное, внутренне противоречивое, но оно вытекало из объективного хода вещей и непреложных классовых тяготений участвующих в революции сил… Однако конъюнктура не исчерпывалась только что сказанным и даже была бы непонятна без дальнейшего.
Ведь если Совет видел свою основную задачу в поддержке правительства и его курса, если на это он полагал все свои силы, то, очевидно, достигнуть этого было не так легко. Очевидно, поддерживать правительство и его курс приходилось против кого-то. Очевидно, были сильные нападающие. Очевидно, Совету в лице его большинства приходилось неустанно с кем-то бороться за поддержку правительства; приходилось у кого-то отвоевывать его положение, его состав и его курс.
Да, конечно, так и было… Народные массы повиновались Совету беспрекословно, но это не значит, что они повиновались охотно, с полной готовностью, с полным убеждением в его правоте. Мы видели настроение масс в апрельские дни; мы видели, что оно расходилось с линией Совета. И не подлежит ни малейшему сомнению, что массы в данный момент шли впереди советского большинства. Не только стихийный ход событий требовал осуществления минимально необходимой программы революции, но и сами массы уже усвоили и формулировали эту программу, которую не могло и не хотело осуществлять цензовое правительство.
Массы широко развернули требования мира, земли и хлеба. Правительство не могло и не хотело ничего этого дать. И Совет в этом споре, в этой тяжбе, в этой классовой борьбе стал на сторону правительства. Саботаж правительства он выдавал за осуществление программы, а массы он призывал к спокойствию и лояльности. То есть Совет боролся с народом и революцией за положение и за политику цензового правительства.
Массы повиновались Совету в силу исторических причин, в силу общей монопольной роли Совета в революции, в силу отсутствия всякого иного демократического центра, который мог бы заменить его. Массы еще повиновались в силу инерции и кредита. Кроме того, они отчасти были темны, несознательны, а отчасти мелкобуржуазны. Но при всем том они уже расходились с Советом, уже повиновались неохотно: они шли впереди советского большинства.
Совет взял курс на полную капитуляцию и после апрельских дней уже поддерживал «ответственного» Милюкова безо всяких условий, не требуя никаких «дальнейших шагов». Массы единодушно продолжали требовать устранения Милюкова и Гучкова. После апрельских дней шла непрерывная пальба пачками по Милюкову, – не только в левых газетах, но в сотнях, тысячах резолюций, сделавших отставку этого деятеля подлинным и настойчивым лозунгом всего народа.
Совершенно то же происходило и с другими пунктами революционной программы: независимо от Совета и против Совета массы продолжали настаивать на ней. И можно сказать, это были уже не одни народные массы. Программу революции, в той или иной степени, в большей или меньшей части, стали провозглашать, независимо от Совета, и промежуточные группы из демократического, а отчасти и буржуазного лагеря. Мы уже встретились с выступлением представителей кадрового офицерства. Офицерство не кадровое, а равно и многие интеллигентские группы тем более проникались ныне оппозиционным настроением к правительственному курсу. И Совет ничего не мог поделать с этим.
Совет стремился всеми силами передать правительству Милюкова свою власть, свой авторитет, свои миллионы штыков и народные массы. Но ни массы, ни штыки решительно не хотели идти к правительству, не хотели и не могли перенести на него свое «доверие» и «поддержку». Они признавали только Совет и доверяли только ему. Правительство они признавали и верили ему постольку, поскольку это приказывал Совет. И делали они это, хотя пока беспрекословно, но неохотно.
Положение было необычное, ложное, внутренне противоречивое. Оно не могло быть устойчивым. И оно становилось день ото дня все более невыносимым. Несмотря на полную поддержку Гучкова – Милюкова Чайковским – Церетели, несмотря на все их старания, несмотря на весь их авторитет, при данных настроениях масс перемены были неизбежны. Советское большинство этого не понимало; оно не хотело ничего знать, кроме поддержки правительства и соглашения с ответственной буржуазией, с «живыми силами страны». Но неизбежность перемен чувствовали сами массы и понимало само правительство. Ибо их положение было уже невыносимо.
Вот небольшая, но недурная иллюстрация… Крестьяне, приехавшие на свой всероссийский съезд по обыкновению, явились в Исполнительный Комитет – требовать закона о прекращении земельных сделок. Их, по обыкновению, отослали к правительству. Они неохотно собрались в эти «чужие» сферы, но повиновались. В назначенный для приема день мне в Исполнительный Комитет звонят из Народного дома, где происходили предварительные крестьянские совещания. Меня, как заведующего советским аграрным отделом, просят присутствовать при приеме депутации в Мариинском дворце, чтобы требование исходило как бы от имени Исполнительного Комитета.
К назначенному часу я был в Мариинском дворце. В его круглой зале собралась не только крестьянская депутация. Кроме нее в ожидании министров там выстроилась довольно большая группа солдат, приехавших с фронта. Во главе их был офицер в парадной форме, с неподвижным деревянным лицом. Группа явилась сюда, очевидно, для того, чтобы представиться, приветствовать Временное правительство и выразить ему чувства от имени какой-нибудь воинской части или армии. Офицер, которому предстояло держать речь, видимо, волновался.
