– Она проклятая еретичка, которая снюхалась с дьяволом! – орала толстуха.
Сэр Гийом д'Эвек одобрительно отнесся к ее предложению.
– Выведи ее во двор, – сказал он Томасу, – и я отрублю ее чертову башку.
– Она должна сгореть, – сказал Томас. – Таков приговор церкви..
– И кто же ее сожжет?
Томас пожал плечами.
– Городские власти? Может быть, мы? Я не знаю.
– Ну раз ты не хочешь, чтобы я убил ее сейчас, так хотя бы заткни ее проклятую пасть, – сказал сэр Гийом.
Он вытащил нож и протянул Томасу.
– Отрежь ей язык.
Томас не посмотрел на клинок. Он еще не успел снять монашеское облачение, поэтому подобрал полы длинной сутаны, чтобы спуститься к темницам, где девушка кричала по-французски пленникам в других камерах, что все они умрут и что дьявол будет отплясывать на их костях под музыку, наигрываемую чертями. Он зажег от догоравшего факела светильник с фитилем из ситника, подошел к камере нищенствующей и поднял два засова.
При звуке отодвигавшихся засовов она затихла, а когда массивная дверь отворилась, отпрянула к дальней стене темницы. Джейк последовал за Томасом вниз и, увидев девушку в тусклом свете светильника, издал смешок.
– Хочешь я ее успокою, а?
– Ступай лучше поспи, Джейк, – сказал Томас.
– Не надо, обойдусь, – настаивал Джейк.
– Поспи! – рявкнул Томас, вдруг рассердившись, потому что девушка выглядела такой беззащитной.
Беззащитной она выглядела потому, что была обнаженной. Голая, в чем мать родила, тоненькая, как стрелка, мертвенно-бледная, искусанная блохами, с грязными слипшимися волосами, с распахнутыми глазами, похожая на дикого зверька. Она сидела на вонючей соломе, обхватив руками прижатые к груди коленки, чтобы скрыть свою наготу. Набрав в грудь побольше воздуха, словно собирая последние остатки храбрости, она заговорила по-французски осипшим, сорванным голосом:
– Ты англичанин.
– Я англичанин, – подтвердил Томас.
– Но английский поп ничем не лучше любого другого, – бросила она горько.
– Возможно, – согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. – Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.
Она возвела глаза к потолку.
– Нынче утром меня сожгут, – промолвила она. – Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?
– Подумала бы лучше о своей душе, – посоветовал Томас. Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.
– С чего это они забрали у тебя одежду? – спросил он.
– Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.
Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.
Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:
– Как тебя звать?
– Никак! – ответила она. – Меня объявили еретичкой и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.
Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.
– Уйди отсюда, Робби, – сказал Томас.
Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.
Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.
– Я хотел спросить тебя, – начал он, но осекся и умолк.
– О чем?
– Помнишь, тогда в Кале, – сказал Робби, – граф велел тебе не брать меня с собой, да?
Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ:
– Откуда ты узнал?
– Мне сказал тот священник, Бэкингем.
Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.
– Робби, – сказал он, – завтра утром ее сожгут на костре.
– Не обязательно, – тревожно вскинулся шотландец.
– Ради бога, Робби, – простонал Томас. – Ее осудила церковь!
– Чего же ты тут торчишь?
– Потому что я здесь командую. Кто-то же должен был ее утихомирить.
– Это и я могу, – улыбнулся Робби и, не получив ответа, насупился. – Ну так почему же ты решил взять меня в Гасконь?
– Потому что ты друг.
– Бэкингем сказал, что я могу украсть Грааль, – сказал Робби. – Украду и увезу в Шотландию.
– Сперва его еще надо найти, – буркнул Томас.
Но Робби уже не слушал. Он так и пожирал взглядом девушку, которая съежилась в углу.
– Робби, – решительно сказал Томас, – поутру она отправится на костер.
– Раз так, то тем более кому какое дело, что с ней случится сегодня ночью, – упрямо ответил шотландец.
Томас с усилием подавил готовую вспыхнуть злость.
– Оставь нас, Робби, – сказал он.
– И что это тебя в ней так забрало за живое? – осведомился Робби. – Душа или все-таки плоть?
– Да иди ты наконец! – рявкнул Томас так сердито, что Робби вздрогнул от неожиданности, бросил на него враждебный взгляд, но, не выдержав, заморгал глазами и удалился.
Из разговора, который шел по-английски, девушка не поняла ни слова, но вожделение на лице Робби от нее не укрылось, и, когда он ушел, она обернулась к Томасу.
– Сам решил мной попользоваться, святоша?
Словно не заметив издевки, Томас спросил:
– Откуда ты родом?
Она помолчала, как бы взвешивая, отвечать ему или нет, затем, пожав плечами, сказала:
– Из Пикардии.
– Это на севере, далеко отсюда, – заметил Томас. – И каким ветром девушку из Пикардии занесло в Гасконь?
И снова она помедлила, а Томас подумал, что ей, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать, по годам – давно пора замуж. А еще он приметил одну особенность ее глаз: казалось, будто они видят человека насквозь, проникая до самых темных глубин души.
– Мой отец был странствующим жонглером, – пояснила наконец узница. – Показывал фокусы, глотал огонь.
– Я встречал таких, как он, – сказал Томас.
– Мы ходили куда хотели, из города в город, и зарабатывали деньги на ярмарках. Мой отец забавлял и потешал людей, а я собирала монеты.
– А твоя мать?
– Умерла. – Она произнесла это так беззаботно, что сразу становилось понятно: свою мать она совсем не помнит. – Потом, полгода назад, здесь умер и мой отец. А я осталась тут.
– Почему ты осталась?
Она глянула на него насмешливо, всем своим видом показывая, что ответ настолько очевиден, что не требует никаких объяснений, но потом, решив, наверное, что монах мало что смыслит в обычной человеческой жизни, все-таки сказала:
– Неужели ты не знаешь, как опасны дороги? Там вовсю хозяйничают коредоры.
– Коредоры?
– Разбойники, – пояснила она. – Местные жители называют их коредорами. Кроме них полно еще и рутьеров, которые ничем не лучше.
Рутьерами называли шайки солдат из расформированных отрядов, скитавшиеся от замка к замку в поисках сеньора, который нанял бы их на службу. Вечно голодные рутьеры кормились тем, что силой отбирали у мирных жителей. Иногда такие шайки захватывали целые города, вымогая выкуп. Ну а беззащитную, путешествующую без покровителя и защитника девушку и рутьеры и коредоры рассматривали как подарок, посланный дьяволом им на забаву.
– Ты могла бы странствовать в компании других путников, – указал Томас.
– Так мы и делали, но тогда со мной был отец и за меня было кому заступиться. А в одиночку… – Она пожала плечами. – Короче говоря, я осталась здесь. Работала на кухне, стряпала.
– И потчевала народ ересью?
– Вас, церковников, хлебом не корми, подавай только ересь! – с горечью промолвила девушка. – Не будь ереси, кого бы вы стали жечь?
