Осев в кресле, сделавшись еще меньше ростом, Борман как бы растекся, обмяк и понял, что все кончено — окончательно и бесповоротно. А с этим пришел страх: а ну и Мюллер уйдет?! Это показалось ему до того страшным — оттого что было возможно и по его, Бормана, логике просто-таки необходимо, — что он сказал:
— Не бранитесь… Мне приходится все время играть, поймите меня, бога ради… Вся жизнь — балансировка и игра на полюсах…
— Если б не понимал…
– Давайте оговорим детали, Мюллер… Называйте мне вашу конспиративную квартиру, где вы меня будете ждать; начинайте планировать уход, займитесь моими двойниками – вы правы, времени уже не осталось… Что же касается Гитлера, то здесь ваша помощь мне не нужна, я его слишком хорошо знаю…
Вот как умеет работать гестапо! — IV
…Ранним утром Штирлиц вернулся в Берлин, окутанный черно-красным дымом пожаров.
Он сидел на заднем сиденье, между Куртом и Ойгеном, машину вел Вилли; по дороге они трижды вываливались в кюветы, когда над дорогой проносились русские штурмовики; самолеты летели на бреющем полете, расстреливая из пулеметов колонны пехоты, которая двигалась к Берлину.
Каждый раз Штирлиц с ужасом думал, что его же, краснозвездные, могут ударить по нему из своих крупнокалиберных. Нет ничего обиднее. Только б дожить до того момента, когда наши войдут в Берлин. Ладно б погибнуть от пули Мюллера — это хоть соответствует условиям той работы, которую он делал. Но ведь нельзя, нельзя погибать. Тебе приказано выжить, Исаев, ты обязан выжить…
…В здание РСХА он вошел, зажатый между Куртом и Ойгеном, все еще не желая признаться себе в том, что это и есть конец. Игра окончена, сейчас в ней просто-напросто отпала нужда: когда гремит артиллерийская канонада и краснозвездные штурмовики по-хозяйски барражируют над автострадами, не до игр. Финал трагедии должен быть правдой, никаких условностей; последнее слово обязано быть произнесенным.
…В коридорах РСХА царила суматоха, молодые эсэсовцы торопливо выносили ящики; во дворе продолжали жечь бумаги; смрадный, тяжелый дым щипал глаза; однако на третьем этаже, где находился кабинет Мюллера, было все как и раньше; канонада казалась звуковым оформлением фильма, который привезли сюда на просмотр из рейхсминистерства пропаганды — такое практиковалось, особенно если лента была посвящена победам вермахта на полях сражений. Так же как и раньше, возле каждого поворота коридора стояли младшие офицеры СС, дотошливо проверявшие документы у всех проходивших, только теперь на маленьких столиках возле постов лежали каски и противогазы, а на груди у охранников висели короткостволые шмайсеры.
Адъютант шефа гестапо Шольц посмотрел на Штирлица с тяжелой ненавистью и сказал сопровождавшим его эсэсовцам:
— Заберите у него оружие.
Штирлиц спокойно позволил себя разоружить, учтиво осведомился, можно ли ему закурить, получил отказ, пожал плечами и подумал, что какое-то время, видимо, у него еще есть, иначе бы его просто-напросто пристрелили.
«А что им все-таки теперь от меня надо? — подумал он. — Ну что может теперь интересовать Мюллера? Или им движет профессиональный интерес? Я представляю, что он может со мною сделать, если захочет получить ответы на все свои вопросы. Или ему нужны адреса моих контактов у нейтралов? Зачем? В общем-то, пригодится: он ведь будет уходить, нужно иметь в резерве то, чем можно впоследствии торговать».
Шольц заглянул в кабинет Мюллера, вышел оттуда сразу же, не глядя на Штирлица, сказал:
— Вас ждут.
Штирлиц вошел в знакомый ему кабинет, остановился на пороге и, улыбнувшись, поднял левую руку, сжатую в кулак:
— Рот фронт, группенфюрер…
— Здравствуйте, товарищ Штирлиц, — ответил тот без обычной улыбки. — Садитесь, сейчас я кончу работу, и мы с вами поедем в одно чудесное место.
— Туда, где на столике разложены прекрасные инструменты для того, чтобы делать человеку бо-бо?
Мюллер вздохнул:
— Какого черта вы вернулись из Швейцарии, Штирлиц? Ну зачем? Неужели вы не понимали, что ваш Центр отправлял вас на гибель? Вот, — он подвинул Штирлицу папку, — почитайте ваши телеграммы, а я пока сделаю несколько звонков. И не вздумайте кидаться в окно: у меня в стекло вмонтированы специальные жилы, порежетесь, но не выброситесь.
Он набрал номер; ловко приняв трубку к уху плечом, закурил. Осведомился:
— Что, советник Перейра еще в городе? Тогда, пожалуйста, соедините меня с ним, это говорит профессор Розен… Да, да, из торговой палаты… Я подожду…
Штирлиц пролистал телеграммы…
«А ведь он хитрит, — понял Штирлиц, — он не мог читать то, что я передавал с Плейшнером и через Эрвина с Кэт. Иначе бы он не пустил меня в Берн. Они, видимо, расшифровали меня, когда я, вернувшись, вышел на Лорха. А уже потом прочитали все то, что я отправлял раньше. А зачем ему хитрить? Он никогда не хитрит попусту. Мюллер человек со стальной выдержкой — все, что он делает, он делает по плану, в котором нет мелочей; любая подробность выверена до абсолюта».
Прикрыв ладонью трубку, Мюллер спросил:
— Ну как? Хорошо работают наши дешифровальщики?
— Вы — лучше, — ответил Штирлиц. — Давно начали меня читать?
— С февраля.
— Пока еще работал Эрвин?
— Ах, Штирлиц, Штирлиц, и все-то вы хотите знать! — Лицо Мюллера снова напряглось, он еще крепче прижал трубку к уху. — Алло! Да, господин советник Перейра, это я. Вечером самолет будет готов, мы отправим вас с Темпельхофа, вполне надежно… Да, и еще одна просьба: заезжайте к военному атташе Испании полковнику де Молина, предупредите его о вылете, у них что-то случилось с телефоном. Вам привезут два чемодана, вы помните? Нет, нет, в Асунсьоне вас встретят мои коллеги, они примут груз. Счастливого полета, мой друг, завидую, что сегодня ночью вы будете пировать в Цюрихе. Советую заглянуть в немецкий ресторанчик на Банхофштрассе, напротив «Свисс бэнка», там прекрасно делают айсбайн… Спасибо, мой дорогой… Будучи суеверным человеком — хотя это и карается нашей моралью, — я тем не менее говорю вам: «До встречи».
Мюллер положил трубку на рычаг, прислушался к канонаде, затянул галстук, неловко одернул штатский пиджак, сидевший на нем чуть мешковато, поднялся и сказал:
— Едем, дружище, времени у нас в обрез, а дел — невпроворот.
И снова Штирлиц был зажат между Ойгеном и Куртом; Мюллер сидел рядом с Вилли, на переднем сиденье, хотя всегда ездил в машине сзади, слева от шофера; впереди и сзади неслись два «мерседеса» с форсированными двигателями, набитые охранниками в штатском; часто приходилось объезжать битый кирпич, солдаты пока еще старались расчищать улицы, да и полицейские на работы выгоняли всех, кто мог двигаться: порядок, только порядок, даже в самые трудные времена!
Не оборачиваясь, Мюллер спросил:
— Знаете, Штирлиц, что меня более всего удивляло в жизни?
— Откуда же мне знать, группенфюрер, конечно не знаю.
— Сейчас расскажу… Помните, Дагмар Фрайтаг рассказывала вам про руны, русские былины и все такое прочее?
— Помню.
— Я, кстати, был тогда поражен вашим голосом… Когда вы расспрашивали ее… У вас был совершенно особый голос… В нем была такая тоска… И я подумал: разве можно идти в разведку человеку со столь обостренным чувством любви… Тоски, если хотите… Это же просто-напросто неестественно… Наша с вами профессия цинична, вненациональна и прагматична, не так ли?
— Нет.
— Доказательства?
— Я вас не переубежу, какой смысл болтать попусту…
— Вы ответили мне некультурно…
Штирлиц, усмехнувшись, повторил:
— Некультурно…
— Знаете, мне кажется, что культура зародилась в тот миг, когда произошло выделение какой-то великой души из общей массы живых существ, — задумчиво сказал Мюллер. — Видимо, истинная культура могла состояться лишь на почве небольшого района, скорее всего где-то в горах, в плодородных ущельях, в атмосфере тесного единения жителей… Культура погибает после того, как таинственная великая душа полностью реализует себя, выявит в рунах, былинах, песнях трубадуров, замрет в устремленности храмов, окостенеет в параграфах законов… Она тогда застывает, как застыла антика… Зачем же тогда надламывать свое сердце по застывшему, Штирлиц?
Штирлиц удивленно посмотрел на Мюллера, потом, нахмурившись, заметил:
— Где-то мне уже встречались подобные соображения, но, по-моему, в книгах, изданных за границами рейха?
Мюллер обернулся, почесал кончик носа, хмыкнул:
— Между прочим, я обидчив. Эти мысли я выносил сам, когда работал против Шандора Радо и «Красной капеллы»: там были интеллигентные люди, надо было противостоять им в полный рост… Согласитесь, у нас порою дуракам легче, их не боятся, их двигают наверх — до определенного, впрочем, предела, — но ведь мы с вами отдали жизнь такому делу, где глупость просто-таки невозможна, она преступна, даже, я бы сказал, антигосударственна… Глупый дипломат на виду, его можно поправить, уволить, посадить, а вот если глуп разведчик, тогда режим ждут большие беды… Что вы так жадно смотрите на улицы? Прощаетесь? Или хотите запомнить маршрут, по которому вас везут? Так не проще ли задать мне этот вопрос? Я везу вас на мою конспиративную квартиру, там очень удобно, прекрасный вид из окон, стекла также оборудованы специальными сетками, причем абсолютно звуконепроницаемы, канонада не слышна, русских туда пока не пустят, рельеф местности в нашу пользу, армии Венка и Штейнера на подходе, драка будет кровавой, нас ждут сюрпризы.
