Коллизии возникали вообще поразительные. Указ-то (с кагановичевским акцентом) был принят, но по партийной линии никаких разъяснений не последовало. Многие немцы-коммунисты, оказавшись в ссылке, оставались членами партии, платили взносы. Ссыльные — с партийными билетами… Вот как бывает!
Побаливала тогда моя совесть. Почему я не добился встречи со Сталиным, не изложил решительно свою точку зрения? Против таких политиков, как Каганович, надо действовать одним способом — таран на таран! Но я, увы, нередко уступал таким, как он: иногда по мягкости характера, иногда недооценивая важности происходящего, не придавая особого значения всяким там решениям, постановлениям. Бумага, мол. А от бумаг зависели судьбы. Надо ведь быть докой-чиновником, чтобы за каждой буквой проголосованного решения видеть, как сия буква или отсутствие ее отразится на живых людях.
В том, что с немцами Поволжья поступили абсолютно правильно, не был, на мой взгляд, полностью убежден и Иосиф Виссарионович. Он, конечно, не мог не обратить внимания на то, что немцы, каким-либо образом оставшиеся в Красном Армии, хорошо сражаются против гитлеровцев. Он, разумеется, знал, сколь добросовестно и результативно трудятся наши немцы в тылу. Особенно на строительстве алюминиевого завода на Урале, в Красногурьинске. Этот завод был очень нужен нашей военной промышленности, возводили его не только быстро, но и с хорошим качеством. И когда я предложил для морального поощрения послать строителям благодарственную телеграмму Верховного Главнокомандующего, Иосиф Виссарионович сразу же согласился. А Каганович, хоть и ощетинил свои усы, но возражать не посмел. Вот текст:
«Прошу передать рабочим, инженерно-техническим работникам и служащим немецкой национальности, работающим на Базстрое, собравшим 353785 рублей на строительство танков и один миллион 820 тысяч рублей на строительство эскадрильи самолетов, мои привет и благодарность Красной Армии».
Знаю, что когда на уральскую стройку пришла эта телеграмма, там был праздничный день. Первый праздничный день за всю войну. Теперь, ради объективности, посмотрим на проблему с другой стороны. А очень ли скверно обошлись у нас с российскими немцами? Как поступали в сопоставимых случаях другие государства? О Германии даже говорить не хочется, все знают, что фашисты уничтожили, физически истребили десятки миллионов людей разных национальностей. Но это забылось, вроде бы даже простилось — на то они и фашисты. Однако я уверен, что национал-социализм в Германии жив, затаился и еще покажет себя.
А как относились к представителям противоборствующих национальностей государства, которые кичатся своей демократичностью, во многом ли отличались они от фашистов? В 1939 году, едва началась война, англичане создали особый трибунал, куда вызывались все немцы, оказавшиеся в этой стране, в том числе и выступавшие против Гитлера, бежавшие из Германии от преследования. Всех проверяли скрупулезно и дотошно, выявляя вражеских агентов и их пособников. На всякий случай немцев интернировали и отправляли в концентрационные лагеря — наиболее тяжелыми условиями отличался лагерь на острове Мэн. Но и этого англичанам показалось мало. Интернированных переправляли в Канаду, создав для них большой лагерь в Квебеке. Там было и голодно, и холодно. Интернированные подвергались оскорблениям, издевательствам. Многие не выдерживали. Пожалуй, нигде в лагерях не было столько самоубийств, как в Квебеке.
Ладно, англичан еще более-менее можно понять. Гитлеровцы бомбили их города, топили их корабли. Фашисты готовились к захвату их территории. Опасность была реальная, поэтому и упрятали англичане подальше представителей немецкой национальности. Гораздо труднее понять и оправдать действия американцев. После коварного нападения самураев на Пирл-Харбор в декабре 1941 года сенат США принял решение изолировать лиц японского происхождения, проживающих на территории страны, в том числе имевших американское гражданство. Сравним: гитлеровцы преследовали, вплоть до уничтожения, людей, имевших одну восьмую еврейской крови. Американцы пошли еще дальше — до одной шестнадцатой японской крови.
Все они (в том числе и дети, и старики) были согнаны в концентрационные лагеря, в бараки за колючей проволокой на голых унылых равнинах в пустынной местности. Только в первую очередь туда было отправлено около ста тридцати тысяч человек. Охраняли строго. Сколько осталось в живых — не знаю. А ведь на американском континенте не было боев, не было ни одного вражеского солдата, не было особой территории, населенной только японцами (как у нас немцами), не имелось, следовательно, плацдарма, выгодного для противника. Вполне можно было не томить, не гноить людей в лагерях.
Впрочем, чему удивляться: холодная расчетливость, эгоизм, насилие — характерная черта потомков первопоселенцев США, прямолинейных, упорных, неколебимо твердых в достижении целей, выгоды. Они и историю-то свою начали с великого кровопролития, с уничтожения коренного населения, индейских племен. Ну, а читатель, сопоставив наше отношение во время войны к российским немцам, гитлеровцев — ко всем инородцам, англичан — к оказавшимся в Великобритании германцам, американцев — к лицам японского происхождения — читатель пусть судит сам: где была необходимость военного времени, где звериное человеконенавистничество, где чрезмерная неоправданная жестокость.
13
Парадокс: я, офицер Генерального штаба, постоянно тяготевший к артиллерии (к моим выводам и предложениям прислушивался даже сам генерал Брусилов), всю гражданскую войну и сразу после нее занимался в основном конницей. А в начале Отечественной войны пришлось заниматься главным образом тем родом войск, который известен был мне менее других, — авиацией. Вероятно, потому, что роль авиации в тот период была очень важна, Сталин уделял ей особое внимание, а я, как всегда, вращался в кругу его самых животрепещущих интересов. И действительно, немецкая авиация играла тогда огромную, в некоторых сражениях даже решающую роль. Фашисты бомбили наши транспортные узлы, срывая переброску на фронт резервов, уничтожая людей и технику, обрушивали взрывчатку на передовые позиции, на войсковые тылы, высаживали воздушные десанты, сеяли панику, а нам нечего было противопоставить гитлеровцам, захватившим полное господство в «пятом океане». Почти нечего.
Считаю, что успехов в сорок первом году немцы добились главным образом за счет авиации. Она парализовывала действия наших войск, давила на психику, подрывала у бойцов и командиров веру в успех еще до встречи с германской пехотой и танками. Не будучи хозяевами воздуха, фашисты со всей своей наземной техникой, даже используя фактор внезапности, наверняка не продвинулись бы дальше линии Рига, Смоленск, Киев. Выдохлись бы.
Во второй половине июля нарком ВМФ адмирал Николай Герасимович Кузнецов пожаловался в доверительном разговоре на сухопутчиков. Ну, пожаловался — не то слово. Просто сказал с горечью о некоторых неурядицах. Может, надеялся, что его слова дойдут до Сталина, а может, просто так поделился. Мы в ту пору, несмотря на разницу в возрасте, на различие прошлой жизни, быстро сближались. Вероятно, потому, что в среде, окружавшей меня, не было другого столь самобытного и, особо подчеркиваю, интеллигентного человека из числа новых, сравнительно молодых военачальников. Я не говорю о дореволюционных офицерах, о маршале Шапошникове, о генерале Говорове и других представителях старой гвардии, речь идет о тех, кто выдвинулся в последнее время, перед войной. Почти все они страдали от нехватки культуры, малой образованности и, как следствие, от узости взглядов. Они были категоричны, а категоричность, как известно, признак ограниченности. Или, точнее, можно сформулировать так: ограниченность — категорична.
Вот три крестьянских сына, которых Советская власть подняла на высоты военного руководства. Почти ровесники. В истоках, в судьбах много общего. Но колоссальная разница между ними поражала меня!
Георгий Константинович Жуков — решительный, дерзкий, самоуверенный, налитый грубой силой, ломающей все преграды. Оригинальное мышление. Жестокая твердость… Такие черты выделил бы я у него.
Иван Степанович Конев — практичный, смекалистый, самолюбивый, волевой деятель, наполовину военный, наполовину политический и, как все политики, склонный к интригам. Видимо, политикам без интриг не удержаться у власти.
Наконец, Николай Герасимович Кузнецов — рассудительный, добропорядочный, глубоко знавший свое трудное флотское дело. Большой, неторопливый, улыбчивый, он пользовался искренним уважением подчиненных. Если Жуков и Конец умело пользовались хлесткими оборотами народного языка, то Николай Герасимович к тому же свободно изъяснялся по-немецки, по-французски, по-испански и, кажется, по-английски. Разбирался в литературе (перевел на русский несколько книг), в музыке, увлекался историей. Был прекрасным собеседником. И при всем том за внешней мягкостью, за ровностью и сдержанностью крылась несгибаемая сила воли, перед которой пасовал даже Жуков со своей непреклонностью, со своими капризными вспышками. Металл сталкивался с металлом. Если Николай Герасимович был в чем-то убежден, если настаивал на своем всегда продуманном, аргументированном предложении, его не способен был переломить сам Иосиф Виссарионович. Приказать — да. Заставить отказаться от своего мнения — нет. И вот ведь ирония судьбы, этого человека, к которому так хорошо относился, я подвел дважды, оказав ему медвежьи услуги. Первый раз, когда вызвал к нему неприязнь мстительного Берии, — об этом уже писал. И второй — когда, сам не желая того, вроде бы столкнул Кузнецова с Жуковым, остро и болезненно воспринимавшим не то что соперничество, а даже хотя бы сопоставление не в его пользу.
