Говорила Аля, вернувшись из Тарусы осенью 1974 года.
В 1975-м она из Тарусы не вернулась…
Последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро Аэропорт, где неподалеку была ее квартира. Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах немыслимая усталость… Аля давно хворала, но не обращала внимания. Она с таким безразличием относилась к себе. Казалось и жить она не очень-то хотела. В одном из писем Нине, в конце шестидесятых, после смерти Юза, она писала: «Я старше и «мудрее» тебя, и на тысячу лет раньше, чем ты, узнала что такая потеря вырывает и тебя из числа живых, подрубает твой основной жизненный корень; и дальше — живешь мелкими, подсобными корешками… Дальше — живешь этаким Маресьевым[198]… привыкаешь, казалось бы, к своим протезам так же, как к ним (охотно!) привыкают окружающие, но вот по окончании «трудового дня» отвинчиваешь свои искусственные конечности, или свою искусственную сердцевину, и остаешься — обрубком…»
А мне тогда при последней встрече:
— Я вам давно говорила, что я устала вековой усталостью! А теперь я даже и не знаю, какой усталостью устала! Должно быть, последней… Какое это счастье, что у вас есть Митька и что вы с ним так душевно близки и что под старость есть, кто подставит плечо и поможет нести крест, когда силы уже оставляют… Трудно быть совсем одной! И не на кого опереться, и нет родной души… А тетки уже на ладан дышат, уже и не встают. Руфи сейчас около них нет. Вот варю им супчики и вожу, а они еще капризничают и не едят!..
А чуть позже Аля слегла, и, как выяснилось потом, у нее случился микроинфаркт, который сразу не распознали врачи. Аля очень просилась на воздух, в Тарусу, и ей разрешили поехать. В Тарусе ей стало хуже. 27 июня она писала Нине, дружба с которой никогда не прерывалась, а последние годы они еще и жили по соседству на Аэропортовской, и с которой она, уезжая, не успела попрощаться: «…весь здешний месяц — болевые приступы, такие, как когда обнаженный нерв в зубе — в спине, с отдачей в руки во всю их длину до кончиков пальцев! — с отдачей в сердце, как будто взрывается именно оно: по 5–6 приступов в ночь, а днем — без счета; пропадет — и думаешь: навсегда! думаешь — так ушло, как и пришло, и, мол, начинается безболевая. т. е. единственно-возможная жизнь! Но не тут-то было, все начинается сначала, и — не улучшается ничуть, а скорее наоборот. Ничего не могу — только в четверть силы ковыряюсь по хозяйству, все дачные тяготы пали на одну Аду, она дюжит и пока что терпелива и по своим возможностям внимательна, но такое лето ей не мед и не сахар, как легко себе представить. Главное, что никакие лекарства, ни в каком количестве мне не помогают, остается по-древнему на Бога уповать… Так что не сердись на меня и не почитай халдой несусветной — я все та же, по гроб верная и любящая вас с Кузей, и всю ту жизнь, которая — жизнь; и даже эту, которая жизнь не вполне, или — далеко уже нежизнь, ибо наполнена воспоминаниями, а не надеждами, да и то в короткие антракты между болями или просто неприятностями. Да ты и не сердишься на меня, я это знаю…»
Когда Але говорили, что боли могут быть от сердца и могут отдавать в лопатку, и надо сделать кардиограмму, она уверяла — если бы так болело сердце, то оно давно бы уже лопнуло! И упрямо настаивала на том, что это невралгия или отложение солей. Она принимала всякие лекарства, но совсем не те, которые могли бы еще спасти… И упорно продолжала ходить и через силу заниматься хозяйством.
8 июля она послала письмо Лидии Бать.
«…По поводу болей позвоночных пришлось вызывать «скорую», а она, снимая боли, вызвала этим болеутолящим такой приступ бронхиальной астмы (к-ой я вообще не страдала), что пришлось мне лечь в больницу, откуда и шлю свой «тарусский привет». Одно утешение, что во время оно эту больничку возводил кто-то из дедовской родни, да и лечили земские врачи — тоже родственники. Что бы мне тогда попасть к ним «по блату»! Теперь родня перевелась, и, м. б., поэтому и больница не кажется верхом совершенства, особенно du cote[199] туалета, одного для «лиц обоего пола», да и умывальник разъединственный на весь (второй, третьего нет!) этаж. Но врачи и весь персонал внимательны и старательны, а это главное…»
Может, врачи и были внимательны, но пошли на поводу у больной и, даже не сделав кардиограмму, стали лечить ее массажами от спондилеза, когда у нее был инфаркт!..
17 июля она написала Ане Саакянц:
«…Все в больнице (тарусской) было очень страшно, такое изобилие смертей рядом, бок о бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания, и этот запах горького пота, крови, хлорки и аммиака — и много, много чего еще. Все эти сутки просидела на койке — ложиться не могла из-за удушья и потому почти не спала, есть не могла, глушимая медикаментами. Но все еще что-то виделось и думалось и почти бредилось.
Вышла я «на волю» не в лучшем виде, как легко догадаться, и в полной ненадежности. Устала от истеричности собственного дыхания и от болевых вспышек. Но, конечно, рада, что вернулась «домой» и могу дышать чем-то, действительно напоминающим воздух. Ну, а что завтра будет? Или — через час, через минуту? Дышу рывком, т. е. практически задыхаюсь. Журнала со своими воспоминаниями не видела[200] (кажется, я одна!), несмотря на трехкратную просьбу прислать 10 экз. в Тарусу «Звезды», не прислали ни одного. Выцарапывать чегой-то из них нет сил. Я совсем больна.
Относительно того, что «страницы» слишком компактны и читаются с трудом, я отлично знаю; произведенные в последний момент сокращения («видимость» редакторской работы) не улучшили их, это я тоже знаю. Особенно нуждается в воздухе Пастернаковская тема — но, дал бы Бог еще дыхания, я надеялась к ней вернуться, не зная, что как раз дыханьица-то на волоске!..»
А мы зачитывались ее Воспоминаниями! И я, едучи, куда уже не помню, на каком-то полустанке, случайно купив журнал «Звезда», не могла оторваться, восхищаясь тем, как подвластно ей слово! Как умеет она изобразить увиденное и заставить увидеть других, заставить сопережить. Редкостный дар!
А она умирала… У нее опять случился нестерпимый приступ боли, опять Ада бегала за «скорой», опять увезли Алю в больницу.
Теперь наконец догадались сделать кардиограмму! Прочел ее случайно приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас — как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..
