оправдались. Но кто настоящий Морран? Когда он был им: когда спас меня или когда… ― язык у меня немного заплетался.
При этом я разглядывал фотографии на стене, что давно победили в цене живопись.
С появлением простых фотографических аппаратов я тоже пристрастился к этому занятию, как ни мешали мне мои дрожащие руки старика. Я заметил:
― Люблю фотографировать детей. У жены есть дочь от первого брака, она чудесно вышла на снимке, когда в саду, на качелях…
― Знаете, Ватсон, я бы рекомендовал вам поостеречься.
― Чего?
― Того.
― Да как вы могли подумать?
― Я всегда думаю, но, увы, другие люди чаще всего говорят, не подумав.
Я обиженно замолчал, а Холмс уставился на стену с фотографиями.
Это были снимки француза Фавра. Старый Свантессон на них был изображён в корзине воздушного шара, затем на крыле старинного самолёта, потом в кабине самолёта поновее, и вот он уже стоял на траве, подбирая стропы парашюта.
На одной из фотографий я узнал дворецкого, что потешно запутался в верёвках аэростата, на другой ― доктора Мортимера, оказывающего дворецкому первую помощь.
Самая большая запечатлела огромный четырёхмоторный бомбардировщик в ангаре ― крылатый вестник смерти, который стал причиной смерти своего творца.
«Наследник вряд ли будет достраивать самолёт, ― подумал я. ― Он вообще странный и что-то слишком часто по пьяни лезет ко мне целоваться. Впрочем, в Австралии, верно, принята такая фамильярность».
Вдруг мой друг стремительно подошёл к фотографии, висевшей на стене, и быстрым движением закрыл все лица, кроме одного.
Я выдохнул:
― Вот так и поверишь в переселение душ.
― Да, недаром он был на букву «М», ― это Мориарти.
― Но Мориарти мёртв.
― Это сын Мориарти, Ватсон. И теперь нам предстоит понять, с какой целью нас сюда завлекли. Впрочем, и так понятно. Нам, вернее ― мне, хотят отомстить… Это месть, и наверняка слово «Rache» написано не краской, а кровью. Я, кажется, это уже вам говорил, но не помню, когда. В возрасте есть свои преимущества ― вы тоже этого не помните, и я могу повторять остроты дважды.
― Всё в мире повторяется дважды, ― примирительно сказал я.
― Хорошая мысль. Вполне литературная. Кстати, вы заметили, что мы с вами похожи на двух героев Сервантеса?
― Я вовсе не так толст, Холмс.
― Это неважно. Я имею в виду, что все герои ходят парами ― дон Кихот и Санчо Панса, у всякого Данте есть свой Вергилий, у этого… Забыл… Неважно. Помните, как лет десять назад какой-то бельгиец со своим товарищем, капитаном Гастингсом, приходили ко мне за консультацией? Я поймал себя на мысли, что они похожи на нас. Этот Гастингс так же простодушен, как и вы, а этот бельгиец с усами… Дурацкие усы у него были… Впрочем, это всё пустое.
Все ходят парами, и всё повторяется, тут заключена разгадка нашего сюжета, но я не могу пока понять, в чём она. Я, кажется, уже когда-то разгадал её, но забыл ответ.
Вечером второго дня мы снова сошлись за обеденным столом и говорили о будущей войне. На обед был приглашён и сосед, мистер Хайд, коренастый человек средних лет, само лицо которого говорило, что большую часть времени он проводит на открытом воздухе.
Доктор Мортимер пересказывал нам новую радиопостановку.
― Представляете этих писак, что сочинили пьесу, в которой начинается газовая атака на Лондон, Британия гибнет, и только немногочисленные жители выживают в подземке? ― горячился доктор Мортимер. ― Живут там, как крысы… Как крысы!
Мне показалось, что он находит в этой картине какую-то поэтическую красоту.
― Победа будет определяться в воздухе, ― вставил своё слово наследник. ― Доктрина Дуэ…
Холмс согласился, но рассказал при этом остроумную историю про одного французского пилота, который в шестнадцатом году по ошибке разогнал свою же кавалерию.
― А вообще, врага нужно вбомбить в каменный век.
― Позвольте, ― воскликнул Мориарти, ― С женщинами и детьми?! Без разбора?
― Это бремя белых европейцев. Мы ― силы добра, нам это позволено.
― Да какие силы добра! Помните Афганистан?
Я-то много что помнил об Афганистане, но тут даже дворецкий пожал плечами. Что-то и он помнил.
― Мы служим спокойствию.
― А кому нужно это спокойствие?
― Спокойствие наших границ обеспечивают Королевские военно-воздушные силы.
― Кстати, я решил, что хочу продать этот глупый самолёт. Всё равно он не летает, ― вдруг сказал наследник. ― На вырученные деньги проведу здесь электричество, телефон, центральное отопление…
Холмс посмотрел на него внимательно:
― И покупатель нашёлся?
― Вот-вот приедет. Прекрасная цена, отличные условия, увезёт сам.
Холмс только покачал головой.
В этот раз прислуживал один дворецкий, и наконец, он принёс жаркое.
― О! Наверняка у вас есть овцы, ― занеся над тарелкой вилку, вдруг обратился к мистеру Хайду Холмс.
― Да! Две прекрасные отары.
― Скажите, не было ли у вас в последнее время проблем с ними?
― Точно. Несколько из них внезапно исчезли, но потом к моим приблудились две новые. Я думал, что это овцы мистера Джекила, но он всё отрицал, и я списал этот случай на ошибку в счёте.
Доктор Мортимер в этот момент очень расстроился. Видимо, ему было неприятно, что его апокалиптические сценарии будущего нам оказались неинтересны, в отличие от овец.
Но я, однако, задумался о другом: не написать ли об этой жизни после газовой атаки роман с продолжением ― жизнь в каменных склепах лондонской подземки, драки за еду и женщин, подземная империя. Морлоки…. Нет, про морлоков кто-то писал, но я уже не вспомню кто. Морлоки ― и слово-то какое скользкое, как тропинка в здешнем болоте.
Правда, тут же Холмс наклонился ко мне и тихо попросил удержать всех присутствующих в столовой каким-нибудь разговором.
― О чём? ― удивился я.
― Да о чём угодно. Хотя бы о Нюренбергских законах.
Я исполнил его просьбу, и мы два часа спорили до хрипоты, да так, что нас разнимал дворецкий. Особенно усердствовал мистер Хайд ― можно сказать, что он просто вышел из себя.
Холмс вернулся откуда-то довольный, но в порванных штанах.
Он снова отозвал меня в сторону и сказал:
― Теперь я почти уверен, что наследник ― не тот, за кого себя выдаёт. Мне нужно съездить в местное почтовое отделение, где у меня назначена встреча, которая разрешит все мои вопросы. Помощи до завтра вам ожидать не от кого, но вы Ватсон,
