- А ведь вы уже были там, на севере, и довольно долго, - сказал Щербаков.
Я ответил, что был, но хочу побывать еще раз в тех же местах, во время затишья на главных фронтах материал, присланный оттуда, с севера, может оказаться интересным для газеты.
- Вот именно - затишье, - сказал Щербаков. - Могли бы это тихое время использовать - посидеть, поработать в Москве. Да и надо ли вам туда ехать? Кто вас гонит?
Я довольно решительно ответил, что сам хочу ехать и уже собрался.
- Ну, смотрите, - сказал Щербаков и повторил: - Смотрите. А теперь давайте поговорим о ваших стихах. Вы ведь сдали книгу в "Молодую гвардию"?
Я сказал, что да, сдал.
- Мы их оттуда затребовали, посмотрели. - Он сказал "мы" как-то неопределенно, так что нельзя было понять, имел ли он в виду себя, но не хотел говорить "я затребовал", или имел в виду не только себя, а еще кого-то. Я так и не понял тогда, как это было на самом деле. - Мы тут почитали, - сказал Щербаков. - Что у вас там за недоразумение с издательством? Что за драка?
Я сказал, что никакой драки не было, просто мы не договорились с издательством и решили вернуться к разговору после моего возвращения с фронта.
- Что значит - не договорились? О чем не договорились? - спросил Щербаков.
Я объяснил ему, что из двадцати пяти стихотворений первого раздела книги в издательстве хотят взять только восемь или девять. А я считаю, что все стихи, кроме одного, можно печатать.
- Так против каких же стихотворений они возражают? - спросил Щербаков и пригласил меня сесть к столу рядом с ним. - Давайте посмотрим их.
Перед нами на столе лежал экземпляр моей рукописи со всеми пометками редакции, со всеми знакомыми мне птичками на полях.
Мы стали листать рукопись. Стихотворение за стихотворением, останавливаясь на каждом, против которого возражали в редакции. И каждый раз о каждом из них Щербаков говорил, что, по его мнению, это можно печатать.
- Значит, все? - спросил Щербаков, когда мы добрались до конца.
- Все.
- Мы поговорим с издательством, - сказал Щербаков. - Я думаю, они согласятся с нами, что все это можно напечатать. Таким образом, вопрос исчерпан... Хотя погодите. Вы сказали, что насчет одного стихотворения согласились с ними. Где оно? Мы смотрели его с вами?
Я сказал, что нет, мы его не смотрели, потому что, согласившись с издательством, я вынул его из рукописи.
- А может быть, зря вынули? - спросил Щербаков.
- Не знаю, может, и зря, - сказал я. - Но мне показалось, что у редактора были резоны, когда он говорил про это стихотворение, что его могут понять не так, как я его написал.
- А как вы его написали?
Я сказал, что, по-моему, это стихотворение вовсе не воспевает легкую любовь, оно просто рассказывает о том, как бывает в жизни, но при этом в нем есть тоска по настоящей любви.
- А может, и другие люди прочтут в нем именно то, что вы в него вложили? - сказал Щербаков. - Прочитайте. Можете?
Я наизусть прочел ему стихи "На час запомнив имена...". Он попросил прочитать еще раз, и я прочел еще раз. Он некоторое время молчал, потом сказал:
- А вы знаете, по-моему, в этих стихах нет никакой двусмысленности. Я, например, именно так и понял ваше авторское намерение, как вы мне о нем сказали. Может быть, другие поймут иначе, но вы понимаете так, и я тоже понимаю так. Значит, нас уже двое. - Он улыбнулся. - Включите и это стихотворение. Пусть напечатают и его.
Удивленный и обрадованный таким оборотом разговора, я поблагодарил за поддержку.
- А теперь, - закрыв рукопись, сказал Щербаков, - я с вами хотел поговорить вот о чем. Возникает ощущение, что вы слишком рискуете там, на фронте. Ну а если сказать резче, то паже ищете смерти. Как? Правда это?
Он смотрел на меня внимательно и испытующе.
Как ответить на такой вопрос? Смерти я не искал, это была неправда. Но рисковать, особенно в сорок нервом году, случалось, и не раз. Так складывались некоторые поездки. И вопрос Щербакова был для меня в каком-то смысле лестен: оказывается, он знал о том, что я вел себя на фронте, в общем, не трусливо и бывал в разных переплетах. И в то же время его вопрос меня ошарашил. Откуда и что ему известно? А главное, почему он меня спрашивает?
Я ответил ему, что нет, смерти я не ищу, не искал и никогда не буду искать. Что у меня на это нет никаких причин.
- Никаких? - настойчиво переспросил Щербаков.
И я впервые подумал, что он знает что-то связанное с моей личной жизнью.
- Никаких, - ответил я.
Это была правда, потому что, как бы там ни было, а искать смерти я не собирался.
- А то вот тут у вас в стихах меня встревожила одна строфа. - Щербаков взял рукопись, перелистал ее и, найдя стихотворение, прочел вслух:
Будь хоть бедой в моей судьбе,
Но, кто б нас ни судил,
Я сам пожизненно к тебе
Себя приговорил.
Ни тогда, ни сейчас мне не казалось и не кажется, что в этой строфе было что-то, что могло навести на мысль о поисках смерти. Но, очевидно, сочетание фразы "будь хоть бедой в моей судьбе" и слов "пожизненно приговорил" создало это ложное впечатление, и Щербаков, прочтя вслух строфу, вновь испытующе посмотрел на меня.
- Как понимать эти строчки?
Я ответил, что мне трудно объяснить эти строчки, но умирать я не собираюсь, наоборот, очень хочу дожить до конца войны. Ну ладно, - сказал Щербаков. - Значит, со стихами мы решили.
Он встал и протянул мне руку.
- А вы, когда поедете, будьте осторожнее, не рискуйте. Вы должны это обещать. И должны беречь себя. Во всяком случае, не делать глупостей.
О Щербакове от причастных к литературе людей я слыхал разное - и хорошее и плохое. Но на меня в ту первую с ним встречу он произвел впечатление сердечного человека, чуть-чуть стесняющегося собственной сердечности. Услышать из его уст, что я должен беречь себя, мне по молодости лет было, конечно, приятно. Хорошо, что у меня хватило тогда ума ни с кем не делиться рассказами об этой встрече...
Эти написанные после войны и после смерти Щербакова странички воспоминаний пролежали у меня в ящике столько лет и все это теперь так далеко в прошлом, что я без душевной неловкости привожу тогдашние добрые слова Щербакова перед моим отъездом в Мурманск.
О самой поездке сохранились записи военного времени.
...Евгению Петрову дали разрешение ехать, и через день он, я и наш краснозвездовский фотокорреспондент Олег Кнорринг сели в поезд, шедший до Архангельска. Прямое сообщение Москва - Мурманск еще не установилось, и от Архангельска до Мурманска нам предстояло добираться или самолетом, или по железнодорожной ветке через Обозерскую до Беломорска, а там дальше как выйдет!
До Архангельска ехали без приключений. За двое суток выпили всю припасенную мною водку и съели дотла всю колбасу, лук и чеснок. По поводу установившегося после этого в нашем купе крепкого чесночного духа Петров шутил, что ему теперь кажется, что мы сидим не в купе, а в семейной столовой в каком-нибудь еврейском местечке Западной Белоруссии. Он, как всегда, много рассказывал, делал многочисленные политические и военные прогнозы относительно сроков, когда наши союзники всерьез вступят в войну. Он считал, что это будет не раньше 1944 года.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
