Председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры, первый секретарь Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков с восхищением говорил о трилогии «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина»:
– Эти подлинно народные книги обогатили духовную жизнь советского общества, показали высокий образец партийного мышления, побудили художников всех поколений на более объемные и глубокие исследования современности, на более весомые художественные обобщения…
Брежнев, получив награду, зачитал заранее написанное ответное слово:
– Если выкрою время, если сумею, то записки продолжу. Считайте, что награду, полученную мной сегодня, я рассматриваю и как напутствие на будущее.
Замятину было дано указание написать и о семье Леонида Ильича. Черненко подобрал какие-то материалы. Написали. Но Брежнев так плохо себя чувствовал, что охладел ко всему. Однако сочинение его мемуаров продолжалось. Читал их один Черненко и говорил:
– Пусть лежат.
Когда Брежнева не стало, в январском номере «Нового мира» за 1983 год появились последние три главы из написанной от его имени книги «Воспоминания» – «Молдавская весна», «Космический октябрь» и «Слово о коммунистах». Но они уже никого не интересовали.
Леонид Замятин рассказывал мне, что после смерти Брежнева он доложил Андропову:
– Написаны еще несколько глав воспоминаний, но Леониду Ильичу их даже не успели прочитать.
Всего было написано восемь очерков: «Жизнь по заводскому гудку», «Чувство Родины», «Малая Земля», «Возрождение», «Молдавская весна», «Целина», «Космический октябрь», «Слово о коммунистах». В полном виде воспоминания были отпечатаны в типографии «Красный пролетарий» в двадцати экземплярах. Со множеством фотографий и эпиграфом: «Служение интересам советского народа, делу партии Ленина, делу коммунизма было и остается смыслом всей моей жизни».
Авторы написали даже обращение от имени Брежнева «К читателям этой книги», которое начиналось так: «Дорогие друзья!
Работая над этой книгой, я как бы снова пережил давние и близкие события, все, что определило жизненный путь миллионов моих современников-коммунистов…»
В последние годы Брежнев, утратив способность работать, вынужден был полагаться на самых близких соратников – в первую очередь на Суслова. Леонид Ильич, прочитав какой-то материал, говорил: «Надо спросить Мишу». Материал несли Михаилу Андреевичу. И его слово было последним.
– Как раз в этот период я участвовал в работе над докладом и три недели наблюдал Брежнева, уже больного, – вспоминал профессор Печенев. – Он страдал от прогрессирующего склероза сосудов, поэтому у него было какое-то перемежающееся состояние. Один день он был способен слушать, что мы ему писали, и даже косвенно участвовать в обсуждении, а на другой – отключался. Он ориентировался на мнение Суслова и спрашивал: а что по этому поводу думает Михаил Андреевич?
Брежнев был за Сусловым как за каменной стеной и говорил в своем кругу:
– Если мне приходится уезжать, я чувствую себя спокойно, когда в Москве Михаил Андреевич.
Но Суслов сам был больным человеком. Он страдал диабетом и многими другими заболеваниями. На приемах и банкетах ему в бокал наливали минеральную воду, приносили вареную рыбу или белое мясо птицы. Дома предпочитал каши и творог.
Михаил Андреевич не любил врачей и не доверял их рекомендациям, как и его жена, страдавшая диабетом в тяжелой форме. Они оба часто отказывались от помощи медиков и не желали принимать прописанные им лекарства. Лечащему врачу он жаловался на боли в левой руке и за грудиной после даже непродолжительной прогулки. Опытный врач сразу определил, что это боли сердечного характера – у Михаила Андреевича развилась сильнейшая стенокардия. Сняли электрокардиограмму, провели другие исследования и установили атеросклероз сосудов сердца и коронарную недостаточность. Но Суслов категорически отверг диагноз:
– Вы всё выдумываете. Я не больной. Это вы меня хотите сделать больным. Я здоровый, а это у меня сустав ноет.
Может быть, он не хотел считать себя больным, чтобы не отправили на пенсию, может, искренне не верил, что способен болеть, как и все другие люди.
По просьбе Чазова в Соединенных Штатах заказали мазь, содержащую сердечные препараты. Михаилу Андреевичу сказали, что она снимет боли в суставах. Суслов старательно втирал мазь в больную руку. Лекарство, как и следовало ожидать, помогло. Сердечные боли уменьшились. И Суслов был доволен, назидательно сказал врачам:
– Я же говорил, что болит рука. Стали применять мазь, и всё прошло. А вы мне твердили: сердце, сердце…
В январе 1982 года Михаил Андреевич лег на обследование. Первоначально врачи не нашли у него ничего пугающего. А потом прямо в больнице случился инсульт, он потерял сознание и уже не пришел в себя. Кровоизлияние в мозг было настолько обширным, что не оставляло никакой надежды.
Суслов немного не дожил до восьмидесяти лет. Он долго сохранял работоспособность благодаря размеренному образу жизни и полнейшей невозмутимости. Академик Чазов говорил, что если бы рядом бомба взорвалась, Суслов бы и бровью не повел. И жизнь Михаила Андреевича была легче, чем у Брежнева. Суслов не воевал, не поднимал целину, его не выбрасывали после смерти Сталина из ЦК…
В медицинском заключении говорилось, что Суслов скончался от «общего атеросклероза с преимущественным поражением сосудов сердца и головного мозга, развившимся на фоне сахарного диабета» и «острого нарушения кровообращения в сосудах ствола мозга».
После смерти видных партийных деятелей приезжали сотрудники КГБ и забирали весь их архив. Он поступал в общий отдел ЦК, в распоряжение Черненко. Эта судьба постигла архивы решительно всех – и Хрущева, и Микояна, и многих других. Не удалось забрать только архив Михаила Андреевича Суслова, просто потому, что у него вообще не оказалось никакого архива.
Хоронили его 30 января 1982 года. Прощание проходило в Колонном зале Дома союзов, но особый режим ввели в центре города. Оживленную Пушкинскую площадь, где я тогда работал в журнале «Новое время», перекрыли плотные кордоны милиции и госбезопасности; чтобы пройти в редакцию, располагавшуюся за кинотеатром «Россия», надо было предъявить служебное удостоверение. Горожан, которым нужно было пройти через площадь, не пускали, что только подогревало раздражение и презрение к власти.
Возле кордонов выстраивались очереди. Народ тихо негодовал. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной, довольно злобно произнес:
– Генеральную репетицию устроили!
Он был прав. Со смерти Суслова началось то, что потом стали называть «пятилеткой пышных похорон».
