По-человечески любопытно, а как же все-таки жилось им, светочам знания, во мраке средневековья? Ведь это, в сущности, та самая ситуация, моделируя которую писатели-фантасты Стругацкие назвали свой роман «Трудно быть богом». Не ожесточала ли их неприкрытая грубость феодальных нравов? И не впадал ли в гордыню врачеватель, которому поклонялись как сверхъестественному существу?
Я нашел, кого об этом спросить в Бурятском филиале Сибирского отделения Академии наук СССР. Когда в 70-х годах высокое научное руководство обратило наконец внимание на залежи трактатов тибетской медицины в музейных хранилищах и решилось, так сказать, отделить легенду от реалий, оно не обнаружило в своем ведомстве ученых, способных свободно ориентироваться в древних рукописях. Тогда вспомнили об оставшихся еще в живых знатоках народной медицины. Так появились в штатах Бурятского филиала Дашинима Дамдинович Бадмаев и Ладо Ямпилович Ямпилов. В свои преклонные лета обходили они с ботаническими экспедициями института таежные распадки Еравны, степи Кижинги, саянские горные пастбища, указывая ученым лекарственные травы и целительные минералы. Старший научный сотрудник Цеза Александровна Найдакова, которая была их официальным начальником и одновременно почтительным учеником, вспоминает теперь об этих экспедициях как о поре безмятежного счастья.
«Мы были одно с природой. Каждая ветка сулила укрытие, каждый глоток воды имел вкус. Не проходило ощущение полной защищенности, свободы от всяких тревог и проблем. Сколько красот увидела!.. А с местным населением что делалось! Молва впереди нас бежала. Люди целыми улусами выходили навстречу экспедиции, чтобы хоть увидеть наших стариков. Только тогда мы замечали, что не вполне обычные они члены коллектива... Терпимость и такт — вот что в них достойно восхищения. Скажем, я для них была не очень удобным руководителем. Во-первых, непосвященная, во-вторых, женщина. Как передать знание, не нарушив завета? И они, бывало, начинали при мне переговариваться между собою: «Ты не помнишь, как делать вытяжку?» или «Смотри-ка, и здесь растет золотой корень...» А я слушаю да запоминаю... Дамдиныча уже нет среди нас. А Ладо Ямпилович вернулся в Агинский дацан. Как-то написал письмо. В нем рецепт: «Приготовь, пришли...» Это для меня как посвящение, как диплом, вроде ваковского»...
После долгих просьб и уговоров Цеза Александровна соглашается огласить для читателей журнала «Вокруг света» хотя бы один рецепт, который, по ее выражению, попроще и побезопаснее. Она раскрывает похожую на амбарную книгу сброшюрованную рукопись и пишет быстрым провизорским почерком:
Рецептурная пропись:
1. Желчь рыбы.
2. Желчь чайки.
3. Остролодочник остролистый, корни.
4. Чабрец.
5. Аконит синий, молодые листья
(не выше четырех пальцев руки).
6. Гидроокись железа.
7. Кровь лягушки.
8. Желчь медведя.
Все смешивать с грудным молоком и смазывать раны огневого ожога.
«Большой агинский жор»
— Действительно безобидный рецепт,— говорит Владимир Эрдэмович Назаров-Рыгдылон, кандидат медицинских наук, взглянув на полученную мною пропись.— Но у нас ушло бы восемь, а то и все десять лет, если бы захотели такое лекарство запустить в массовое производство. По существующему положению, сначала надо на животных экспериментально проверить безвредность для организма каждого компонента и всех возможных сочетаний. Потом клинические испытания. Потом надо синтезировать заменители сырья, потому что для массового производства может просто не хватить, к примеру, медведей. И тем же порядком проверить заменители... Потом запатентовать. Потом разработать промышленную технологию. Потом добиться разрешения на внедрение. Потом найти промышленные мощности. И это всего лишь 8 компонентов. А прославленный «Красный отвар» — это 12 компонентов, так называемый «Полный сбор граната» — 64. Знаменитая «Золотая пилюля» ото всех болезней, включая злоумышленное отравление ядом,— это 75 компонентов! И каких?! Жемчуг, бирюза, желчные камни слона, рог носорога... Перечень сырья в «Чжуд-ши» сегодня читается словно Красная книга. Значит, приходится искать заменители. Значит, синтез. Проверки и перепроверки. Приглашая на работу, мне говорили: «Ты будешь делать лекарства». Но фактически я экспериментатор. К сожалению, очень слаба материальная база. Лабораторных животных везем из Москвы. В дефиците даже микроскопы. А от нас ждут «золотую пилюлю». И такие ожидания как не понять? Что можем — делаем...
Он умолк, прикрыв глаза темными веками. Потом сказал: «Обратитесь-ка к нашему филологу. На сегодня точный перевод древних текстов остается самым верным средством снизить объем экспериментальной работы...»
Филолог, увидев нежданного посетителя, поднялся над занимающим две трети кабинета письменным столом и, узнав о цели визита, произнес: «Располагайте мною».
Несуетливая благожелательность сквозила в каждом его жесте. Но какая-то безличная благожелательность посвященного ко всему сущему, ибо все сущее находится под покровительством учения. Непонятным образом он приветлив и отчужден одновременно. Разговаривая, предпочитает вежливо стоять. Но стоит, расслабив плечи, как бы отрешившись от тревог — словно в позе релаксации. Он кажется посланцем древности, хотя его по-европейски молодежная рубашка с мягким воротом ни покроем, ни цветом не похожа на желтые или оранжевые одеяния буддийских аскетов.
Слушая его, испытываю почти физическое наслаждение. Свободно льющаяся, чистая до фонетических обертонов и ненавязчиво учтивая русская речь наводит на мысль о лингвистической школе, уходящей корнями в петербургскую языковую традицию. Дандар Базаржапович Дашиев и в самом деле учился в Ленинграде. И своим учителем считает университетского тибетолога Бронислава Ивановича Кузнецова. Но значимее иное. Профессиональный класс филолога определяется его способностью проникнуться духом культуры, проявляющимся в языке. И раз уж Дандар Базаржапович говорит «по-петербуржски», значит, и на тибетском способен погрузиться в куль-ТУРУ до первого тысячелетия...
— В медицинской терминологии тибетцев,— говорил между тем Дашиев,— отразились и мировоззренческие их представления, и особенности жизненного уклада, и связи с другими народами. Попробуйте, скажем, узнать шлемник байкальский по описанию: «Листья похожи на мечи гневных божеств». Иной склад души и иной тип мышления. Чтобы понимать «Чжуд-ши», нужно жить в ее мире. Да и вернуться оттуда можно только в ту культуру, которая сама по себе достаточно умна, способна — пусть по-своему — воспринять древнюю премудрость...
После беседы с Дашиевым отправляюсь под своды музейного хранилища, чтобы вновь предаться затягивающему разглядыванию древних миниатюр, дополняющих капитальный труд по тибетской медицине «Baйдурья-онбо». Более 10 тысяч красочных рисунков, тесно заполняющих 77 листов (81,5x66,5 см), словно мультипликационная кинолента, наглядно демонстрируют весь процесс врачевания. В тончайших деталях. Это так называемый «Атлас тибетской медицины», тайно, с риском для жизни вывезенный в прошлом веке бурятским ламой Ширабом Сунуевым из монастыря Сэртогмэнда.
1200 рисунков изображают, например, только диагностику по пульсу, разделяя 360 видов пульса, связанных с сезонно-временными, суточными, циклическими и циркадными ритмами.
Самое поразительное, что это обыкновенное учебное пособие. Рисунки здесь должны восприниматься буквалистски точно. Хирургические инструменты нарисованы так, что толковый ремесленник-кузнец мог бы выковать, допустим, долото для трепанации черепа, как говорится, «без чертежей». А лекарственные растения изображены так, что понимаешь, почему листья упоминавшегося шлемника байкальского тибетцы сравнивали с «мечами гневных божеств», европейские же ботаники называют их ланцетными, используя наименование обоюдоострых медицинских ножей.
Но далеко не все так ясно в «Атласе» для современного человека. Анатомические изображения органов сопровождаются аллегорическими рисунками их функций. Сердце — царь, восседающий на троне; почки — министры, семенной пузырь — кладовая царской казны... Аллегории прозрачны. Но миниатюра перестает быть однозначной и меняется даже формально. Не соблюдаются больше пропорции фигур и предметов, разрушается линейная перспектива, раскраска уходит от естественных тонов и превращается в цветовую символику. Как будто художники теряют умение или даже саму способность изображать предметы адекватно натуре. Нелепое предположение, конечно. Точность кисти поразительна. Рисунок исполнен смысла. Но смысл этот многослоен, и до глубин не добраться. Непроницаема структура образа, потому что не удается взять в толк, как и зачем он строится.
