общем, ни в Театральный, ни в Литературный институт меня не приняли, пришлось закончить редакторское отделение Полиграфического. На судьбу обижаться глупо, а всё-таки щемит: почему голос у Марии Калойеропулу, красота у Нормы Джин Мортинсон, сочинительский дар у Авроры Дюпен, а у меня фига с маслом?
Это всё люди публичные, знакомые каждому, потому называю их собственными именами, а не псевдонимами. А кто, например, кроме немцев и физиков, знает имя Больцмана, которого Планк упомянул в нобелевской речи? Трудно смириться, что ты не лучший или хотя бы известный, а главное, не умеешь того, что умели они. Тебя не узнаю'т на улицах и не похоронят при входе на Ваганьковское. Не для тебя будут нежно пукать медные трубы и греметь холостые залпы, гоняя кладбищенских ворон. Но самое оскорбительное, что ты не нужен будущему. Там останутся деяния и имена тех, которые ещё востребованы, неважно, как давно и долго они жили. Вийон и Шуберт покинули мир в тридцать один год, Лермонтов в двадцать семь. И ничего, помним. Гёте активно прожил восемьдесят три – для XVIII века невероятно много. Зельдин до 100 лет играл в спектаклях, удивляя не столько талантом, который чуть выше среднего, сколько бодростью. Но, если мерить историю не длиною человеческих лет, а хотя бы эпохами, всех ждёт полное забвение. В крайнем случае, останутся лишь мифы.
Под бременем прозаичных соображений гордыню я обломала и кичусь этим приятным достижением. Не прорвалась в творцы и правильно сделала: болтаясь в арьергарде, легко испортить желчный пузырь и характер. Пришлось бы соперничать, гадать – лучше я других или нет? Очень беспокойно. А так я не боюсь забвения. Для себя мы вечны, а собственного конца – страшного и немого – не знаем и знать не должны.
Как мне назвать свой путь: удачным, потерянным, трагичным? Иногда он кажется счастливым, хотя в моменты счастья я этого не осознавала. Счастье приходит без стука и уходит по-английски. В общем, я прожила вполне обычную жизнь, утешаясь тем, что даже великие истины тривиальны. Жизнь вообще, за небольшими исключениями, состоит из банальностей, особенно жизнь обывателя, а не героя.
Зато инфаркт – чудесная болезнь. Не говоря уже о жутком раке, она много лучше инсульта, когда ломается компьютер, управляющий организмом, машинка начинает сбоить и разрешает мочиться в постель. А инфаркт – раз и всё. Чисто и ненавязчиво. Солоухин посвятил этой теме целую повесть «Приговор», помниться, там есть слова: «Так выпьем же за сердечно-сосудистую!» Выпили.
Однако у врачей здравомыслие завязано в морской узел клятвой Гиппократа, а тут ещё давняя дружба. При нулевых шансах коллега моего мужа Артём, лучший кардиохирург нашей южной здравницы, пытался его спасти. Каталку срочно направили в операционную.
Я засеменила рядом, на ходу схватив Кирилла за руку.
– Бедная маленькая Мышка, как ты будешь одна? – прошептал он запавшими без вставных челюстей губами, сожалея, что не может уберечь меня от этой неприятности, своей смерти. Непривычно, что муж не пытается внушить надежду. Потом догадалась: он готовил меня к своему отсутствию, к горькому уделу того, кто остаётся на перроне, когда все уехали.
Каталка застучала в глубине коридора на стыках старого линолеума. Я улыбнулась сквозь слёзы и помахала растопыренной пятернёй:
– Пока-пока, всё будет хорошо!
Но граница бессилия любви уже обозначилась.
И ничего не изменила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
От жалости к Мышке, оставленной на милость судьбы, слёзы выступили у меня на глазах. В детстве отец читал мне сказку «О глупом мышонке». На самом деле это мама-мышь страдала идиотизмом, поручив присмотреть за малышом доброй тёте Кошке. Кошек что ли никогда не видела? Когда дура-мышь вернулась из магазина, колыбелька была пуста. С тех пор я подозрительно отношусь к кошкам и симпатизирую мышам, а прозвище, данное мне Кириллом, очень люблю. Точнее любила: больше так меня никто не назовёт.
Несколько часов я провела в кабинете главного врача, внимательно разглядывая кучку скрепок на письменном столе. Некоторые жили отдельно, другие держались вместе, сцепившись по нескольку штук, этим наверняка легче. До тошноты хотелось повернуть время вспять. Ещё минуту назад всё было как всегда, и вдруг вагон жизни покатился по другим рельсам и ничего нельзя сделать. Постигнуть можно, но где взять мужество, чтобы смириться? Говорят, Бог посылает испытание по силам. Так ли уж Всевышний точен в расчётах? Грамм туда, лишний грамм сюда – и рвутся трепетные нити.
И чего мужчинам не живётся? За ними ухаживают, как за малыми детьми, прощают взбрыки и даже, кому требуется, опохмелиться подносят, а они всё одно – мрут, как мухи. И одиночество переносят хуже. Им нужны спутники, чтобы ощущать себя важной персоной. Где-то у Чехова: даже самый захудалый мужичонка женится только по выбору. К тому же большинство мужчин не приспособлено к быту. Сначала их опекает мама, потом жена или любовница, заботиться о себе самому непривычно и даже как-то унизительно, поэтому слинять на тот свет первым – хороший вариант. В театрах, кино, музеях, в центрах социального обеспечения – одни старухи. Разве это по-божески?
Вошёл Артём Григорьевич в зелёной шапочке, с потными подглазьями и молча обнял. Всё ясно: муж, который был рядом так долго, что стал частью меня, отделился и претерпел необратимую метаморфозу. Мы привыкли относиться к смерти, как к детской страшилке: волк проглотил бабушку, но она вылезла из шерстяного брюшка живёхонька. Водятся волки, которые едят бабушек, дедушек и даже маленьких деток взаправду.
Сидя в кабинете, я об этом думала, поэтому не удивилась и бодро последовала за врачом, разминая затёкшие ноги. Но, когда с лица покойного убрали простыню, отшатнулась, словно от удара наотмашь: смерть перестала быть словом и приобрела сущность, которую можно потрогать.
Кирюша выглядел обычно, без видимых следов страданий. То же тело, из тех же химических элементов причислили к мёртвым. Зачем? Только потому, что во вселенской квартире тесно, погулял и вымётывайся? Странная идея посетила Бога. «Что отгородило моего мужа от мира живых?» – мысленно вопрошала я Того, Кто упорно не желал отвечать. Подобный вопрос возникал у меня и прежде, то удаляясь, то пугающе приближаясь, теперь он заслонил видимое пространство, настойчиво требуя разрешения. Не к месту и не вовремя. Но, возможно, именно несуразности порой удерживают нас от безумия, и я напряглась, соображая.
…Организм – всего-навсего машина, которая трудится по законам физики, потребляя энергию химических веществ и солнца. Детали изнашиваются, трение увеличивается, движение замедляется, остановка – и человека
