Тогда Ральф повернулся к матери и сказал:
— Ради Бога! Не можем же мы ждать до ночи, пока он закончит! — Мать заморгала с испуганным видом. — Неси пудинг!
Видите, как он любил поесть.
Мать медленно поднялась и собрала наши тарелки. Она посмотрела на меня и сказала:
— Иди помоги.
На кухне она поставила тарелки и, опершись на сушку для посуды, спиной ко мне, простояла так несколько секунд. Затем обернулась:
— Ну, что мне теперь делать?
Она схватила меня за плечи. Я вспомнил, что именно эти слова она уже говорила однажды, вскоре после смерти отца, и тогда ее лицо тоже дрожало так, будто оно сейчас прольется. Она притянула меня к себе. Я почувствовал, что вновь очутился в той неприступной области, куда еще нет хода Ральфу. За окном, едва видимые в сумерках, вечнозеленые кусты в нашем саду бросали вызов подступающей осени. Только лавровишня была частично обнажена — дед зачем-то собирал ее листья. Я не знал, что мне сделать или сказать — а сказать что-нибудь было надо, — но в уме я уже начал составлять план.
Мать отняла от меня руки и выпрямилась. Ее лицо снова приняло обычный вид.
Она достала из печи яблочный пудинг. Жженый сахар и яблочный сок зашипели на краю противня. Она дала мне молочник с жидким кремом. Мы решительно вернулись к столу. Я подумал! сейчас мы покажем Ральфу, сейчас мы продемонстрируем, как крепок наш союз. Потом она поставила пудинг, начала раскладывать его по тарелкам и сказала деду, который все еще ковырял свое мясо:
— Ты не даешь нам нормально поужинать — так, может, сам будешь есть в сарае?!
Сарай деда был не просто сараем. Сложенный из кирпича в углу высокой ограды, окружающей сад, он был достаточно просторен, чтобы вместить плиту, раковину, старое кресло, а также дедовы рабочие столы и приборы и служить деду — как бывало теперь все чаще и чаще — миниатюрным жилым домом.
Я всегда переступал его порог с опаской. Мне казалось — даже до появления Ральфа, даже когда мы с дедом делали здесь игрушечный катер, — что это место, куда дед приходит, чтобы отдохнуть от нас с матерью и, возможно, чтобы каким-то таинственным образом пообщаться с моей умершей бабушкой. Но в тот вечер я не медлил. Я зашагал по тропинке вдоль увитой плющом садовой стены. Казалось, что весть о тоске деда, о его одиночестве написана на темно-зеленой двери буквами, которые мог прочесть только я. И когда я открыл ее, он сказал: "Я так и думал, что ты зайдешь".
По-моему, дед занялся химией, не имея на то особенных причин. Он изучал ее из любопытства и для развлечения, как другие иногда изучают клеточную структуру под микроскопом или наблюдают за переменчивой формой облаков. За недели, прошедшие после того, как мать выгнала его из дома, дед познакомил меня с основами химии.
В сарае я чувствовал себя в безопасности. Дом, где теперь правил Ральф, все с большей жадностью набивая себе утробу, стал зловещим местом. Сарай же был отдельным, замкнутым мирком. Здесь витал солоноватый минеральный запах, не похожий на запах человеческого жилья. На дедовом рабочем столе было полно бутылей, пробирок и реторт. Химикаты он добывал благодаря своим связям в фирмах, которые занимались металлизацией. В углу обычно горела плита. Рядом стоял поднос с посудой — чтобы пристыдить мать, дед теперь ел только в сарае. Со стропил под крышей свисала одна-единственная электрическая лампочка. Дедова бунзеновская горелка работала от газового баллона. На стене был застекленный спереди шкафчик, где он выращивал кристаллы сульфата алюминия и медного купороса.
Я наблюдал за опытами деда. Я просил его объяснять, что он делает, и говорить мне названия разных жидкостей в его бутылях.
И дед становился в сарае не таким, как в доме. Там он был сварливым и недовольным, а здесь превращался в усталого, хворающего человека, который временами морщился от своих ревматических болей и отвечал мне со спокойной сосредоточенностью.
— Что ты делаешь, деда?
— Не делаю, а превращаю. Химия — это наука превращений. В химии ничего не создают, там только изменяют, превращают одно в другое. А измениться может все.
Он проиллюстрировал свои слова, растворив в азотной кислоте мраморную крошку. Я смотрел, завороженный. Но он продолжал:
— Все может измениться. Даже золото.
Он налил в тонкий стакан чуть-чуть азотной кислоты, потом взял другой сосуд с бесцветной жидкостью и добавил к азотной кислоте немного его содержимого. Помешал смесь стеклянной палочкой и аккуратно подогрел. Над стаканом поднялся коричневатый парок.
— Соляная кислота и азотная кислота. По отдельности слабоваты, но вместе справятся.
На скамье лежали карманные часы с золотой цепочкой. Я знал, что их давным-давно подарила деду бабушка. Он отстегнул цепочку от часов, затем, наклонившись вперед, поднес ее к стакану двумя пальцами. Цепочка качалась в воздухе. Он посмотрел на меня, словно ожидая, что я подам ему какой-то знак. Потом отодвинул цепочку от своей смеси.
— Может, поверишь на слово, а?
Он взял часы и снова пристегнул к ним цепочку.
— Моя старая профессия — делать позолоченные вещи. Мы брали настоящее золото и изменяли его. Потом брали что-то другое, совсем не золотое, и покрывали его этим измененным золотом, чтобы казалось, будто вся вещь целиком золотая, — но это было не так.
Он горько улыбнулся.
— И что же будет дальше?
— Ты о чем, деда?
— Люди ведь тоже меняются, правда?
Он подошел ко мне поближе. Мне едва исполнилось десять. Я молча посмотрел на него.
— Правда?
Он пристально поглядел мне в глаза — так же, как когда-то давно, после бабушкиной смерти.
— Они меняются. Но химические элементы остаются неизменными. Знаешь, что такое элемент? Золото, например. Оно переходит из одной формы в другую, но мы не можем ни создать золото, ни потерять его — даже самую капельку.
Потом у меня появилось странное чувство. Мне почудилось, что лицо деда передо мной — это поперечный скол какого-то длинного каменного бруса, из которого, в других местах, можно вырезать и материно лицо, и мое. Я подумал: все лица такие. У меня возникло внезапное головокружительное ощущение бесконечности всего в этом мире. Мне захотелось услышать что-нибудь простое, определенное.
— Что это такое, деда?
— Соляная кислота.
— А это?
— Железный купорос.
— А это? — Я указал на другую, неподписанную бутыль с прозрачной жидкостью, стоявшую у края стола и соединенную с каким-то сложным прибором.
— Лавровишневая вода. Синильная кислота. — Он улыбнулся. — Не для питья.
Вся та осень выдалась необычно холодной. По вечерам подмораживало, ветер шелестел листьями. Возвращаясь от деда с подносом (теперь я всегда забирал его после ужина), я видел в гостиной, через открытую дверь на кухню, мать и Ральфа. У них вошло в привычку пить много спиртного, которое приносил Ральф, — вначале мать притворялась, что не одобряет все это виски и водку. От выпитого мать становилась вялой, грузной и податливой, и это позволяло Ральфу забирать над ней все большую власть. Они вместе валились на диван. Однажды вечером я увидел, как Ральф, пошатываясь, притянул мать к себе и облапил, так что она почти потерялась в его объятиях; через плечо Ральфа мать заметила, что я смотрю на них из сада. Она казалась пойманной в ловушку, беспомощной.
И именно в тот вечер я дождался своего часа — когда пришел забирать у деда поднос. Войдя в сарай, я увидел, что дед спит в кресле, а ужин, почти нетронутый, стоит на подносе у его ног. Во сне — с взъерошенными волосами, открытым ртом — он походил на какое-то обессилевшее в неволе животное, которое даже потеряло охоту к еде. Я захватил с собой из кухни бутылочку для специй. Взяв стеклянную колбу с ярлыком "HNO3", я аккуратно отлил оттуда немного жидкости в свою бутылочку. Потом взял остатки дедова ужина, поставил бутылочку между тарелок и понес все это в дом.
Я решил, что за завтраком плесну Ральфу в лицо кислотой. Я не хотел убивать его.
Это было бы бессмысленно, потому что смерть — вещь обманчивая. Я собирался только изуродовать ему лицо, чтобы мать потеряла к нему интерес. Я взял бутылочку для специй к себе в комнату и спрятал ее в тумбочке у кровати. Утром я переложу ее в карман штанов. Дождусь удобного момента. Отвинчу под столом крышку. И когда Ральф проглотит свою яичницу с поджаренным хлебом…
Я думал, что не смогу заснуть. Из окна спальни мне были видны темный прямоугольник сада и лоскут света, падающего из окошка дедова сарая. Я часто не засыпал до тех пор, пока этот лоскут не исчезнет, — это означало, что сейчас дед прошаркает к дому и проскользнет в него с заднего хода, как бездомная кошка.
Но в ту ночь я, должно быть, уснул, потому что не видел, как дед потушил свет, и не слышал его шагов на садовой тропинке.
В эту ночь ко мне в спальню пришел отец. Я знал, что это он. Его волосы и одежда были мокрыми, на губах запеклась соль; с плеч его свисали водоросли. Он подошел и стал у моей кровати. Там, где он ступал, остались лужицы, медленно растекающиеся по ковру. Он долго смотрел на меня. Потом сказал: "Это она виновата. Она сделала в дне катера дырку, маленькую, чтобы не было заметно и чтобы он утонул — чтобы вы с дедом увидели, как он тонет. И катер утонул, как мой самолет. — Он повел рукой у своей мокрой насквозь одежды и запекшихся губ. — Ты мне не веришь? — Он протянул ко мне руку, но я боялся взять ее. — Ты мне не веришь? Не веришь?" И, повторяя это, он начал медленно отступать к двери, точно что-то тянуло его, и лужицы у его ног мгновенно высыхали. И только когда он исчез, я смог заговорить и сказал: "Да. Я тебе верю. Я докажу это".
