Приметы развала и запустения перешли с окружающей среды на самого Летягина. Теперь в любое время дня и ночи он выглядел непричесанным, потертым, неумытым и не стиранным, даже если улучшал свой облик перед тем три часа кряду и одел все, что почище. Нельзя сказать, что молодой человек дошел до состояния полного безразличия, нет, он остро подмечал каждый брезгливый взгляд, брошенный в его сторону, каждое пренебрежительное слово о нем, он скорбел о каждом волосе, безвинно павшем с его головы. Ему даже казалось, что он не поселился в этой квартире со всеми удобствами и неудобствами, а завелся в ней от грязи и сырости, как это бывает с мокрицами и другими домашними животными.
Вот пришла очередная осень, а значит, стихия стала вести себя еще более агрессивно. Струйки дождя, вытекая из свинцового неба, с успехом преодолевали все препятствия и проникали в жилище Летягина в смягченном виде капели. Если Летягин не успевал ловить капли в батареи тазов и банок или непосредственно на голову (под звон, в котором иногда прослушивались мелодии и ритмы зарубежной эстрады), то наступала финальная часть драмы. Вода, застенчиво хлюпая, собиралась в лужицы и начинала фильтроваться в квартиру ниже этажом.
Летягин, стараясь предупредить худшее, писал пространные заявления в ЖЭУ, более напоминающие обращения в ООН. Однако, ушлое учреждение нутром чуяло, что действовать надо по старому гипнотическому принципу «разделяй и живи не тужи». Тамошние умельцы изготовили чучело вредителя и спекулянта с этикеткой «Летягин», которое было убедительно представлено нижним соседям – семье Дубиловых. Эта многоголовая кобра с готовностью откликнулась и поднялась из горшка своей квартиры с самыми истовыми чувствами ненависти.
Уже ушел за свою тучу Потыкин, местный Карнеги, что мог игрой на словесной дудочке унять озверение народа и даже доказать: «братство и сестринство всех людей не есть тепличное растение». Были только угрюмый Летягин, который предпочитал в одиночестве мечтать о выигрыше по лотерейному билету, и семья Дубиловых, в свою очередь собиравшаяся узнать вражину с верхнего этажа поплотнее. Очередная трагедия индивидуалиста не заставила себя долго ждать.
Дубиловы, воспользовавшись его беспечностью, вдруг возникли в квартире. Их было трое. Мамаша и два сына, недавно совершившие ритуал совместного пожирания аленького цветочка из лепестков-бифштексов. Короткие ножки-столбики, мощные загривки, попы «на коленках», сдвинутые вперед челюсти и, в противовес, утопленные глаза типа «букашки» не предвещали ничего светлого.
«Поговорим, как мужчина с мужчиной», – сделала странное предложение Дубилова. Кстати, она еще обладала выдающимся бюстом, которым с ходу атаковала Летягина, после чего тот стал видеть встречу хозяина и гостей как бы «со стороны». Встречу комментировала та же гражданка Дубилова:
– Ой, убили маменьку, – когда Летягин случайно увернулся и вся энергия движущегося женского тела ушла в стену, образовав вмятину.
– Умел бедокурить, умей и ответ держать, – когда Летягин был обездвижен юными штангистами, наступившими ему на ноги.
– Чего их жалеть, басурманов, – когда юные хоккеисты плющили Летягина, заложив его между шкапом и собой.
– Будет ему наука, – прозвучало мнение о роли науки в обществе, когда расплющенный Летягин уже стелился по полу, пытаясь глотнуть воздуха.
– Они у меня такие. Маманю в обиду не дадут, – женщина засочилась материнской гордостью, – каждый день им по две авоськи с рынка тащу – белки для силы, а фосфор для мозгу.
– Да, да, способные ребята, – поддакивал Летягин снизу, обрадованный тем, что пытки, кажется, прекратились. Обладатели откормленного мозга смущенно переминались в дверном проеме.
– Давай перевоспитывайся, Летягин. К доктору психическому сходи. Может, тебе жрать больше надо, чтобы паскудой не быть: колбасы, цыпляток, – почти умиротворенно подытожила соседка, подчеркнув необходимость здоровой основы для их будущей дружбы. Но этой дружбе не суждено было состояться, так как Летягин не смог, а по версии Дубиловых – не захотел исправиться. Обстоятельства носили, как говорят на флоте, характер непреодолимой силы. А соседи воплощали собой тот самый принцип «ни шагу на месте», который гнал кочевые орды из Азии в Европу. Естественно, что рейды возмездия, они же разбойничьи нападения, повторялись и носили все более разрушительный характер.
И вот Дубиловы, мстя за польский гарнитур, размоченный Летягинской водой, топчут с подчеркнутым сладострастием портрет первой любви, одноклассницы Любови (сам рисовал: хорошо получилось, хоть она еще юной маляршей выскочила замуж за сиамских близнецов, то есть двух сросшихся граждан дружественного Таиланда).
Потерпевший, с сердцем, изрядно облитым кровью, преждевременно решает, что терять ему больше нечего. К тому же домашняя живность берет окончательный «реванш колыбелями», а «Докер», связанный с ним незримыми узами (Потыкин говаривал: «Только „Докер“, не будь предателем»), вылетает в низшую лигу. Не чувствуя в себе моральных сил для сопротивления, имея внутренний мир, в котором не укроется и мышонок, Летягин приходит в отделение милиции и жалуется там в письменной форме.
Но видно, Летягинская звезда забрела в созвездие Скорпиона. Милиционер Батищев, к которому попало заявление, оказался близким другом субъективно привлекательной гражданки Дубиловой и возможным автором одного из сынов. Он сосредоточенно подумал, где мог слышать фамилию «Летягин» и вспомнил свой визит к покойнику Потыкину. До убытия в пока не контролируемую область того света Потыкин страдал изъянами общественного поведения (совался, мешал, буянил), и сотоварищи у него должны быть, по идее, в ту же масть. «Я никогда ничего не забываю», – удовлетворенно отметил Батищев. Он-то и посоветовал Дубиловым нанести по Летягину превентивный удар – подать гражданский иск. Колеблющаяся (в прямом и переносном смысле) дама сходила в ЖЭУ, и там окончательно развеяли все ее сомнения, горячо поддержав наступательную линию. Ведь обстановка-то – всем известно, какая сейчас обстановка. Подавать в суд – и точка. Дубиловы плюс простой трудовой народ против так называемого программиста Летягина.
«Понаехали тут всякие бизнесмены... Ишшо потягаемся, супостат», – при встрече сказал свое «иду на ты» этот осколок матриархата. Потом в руку Летягина легла повестка в суд – врученная неким неразличимым на фоне стены курьером, обладающим громовым стуком известного из поэзии командора. Этот стук активизировал в Летягине сначала воспоминания из школьного учебника: «Брось ее, все кончено. Дрожишь ты...». А потом и генную память: заседание трехглавого энкавэдэшного змея с прицелами вместо глаз под хоровое пение публики: «Собаке – собачья смерть».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
