– Ну, как мы играем? – спросил Леха.
– Клево! – воскликнула она, потряхивая белокурым шиньоном.
– Мы и битлов играем. Мы этой массовой культуры нарепетировали – во!
Танцовщица раскурила сигаретину, оставляя на фильтре следы губ, и оглядела оценивающе студента.
– Джины фирменные? – спросила она.
– «Врангель», – ответил Ставицкий.
– Штатовские?
– Мальтийские, – ответил Леха. Ему уже хотелось говорить с танцовщицей. – Это абсолютно все равно. Просто так осуществляется вывоз капитала! Явная эксплуатация труда мавров и мальтийских монахов. Презренная Мамона! Лучший способ достичь голубизны – это что? Это простирнуть тряпицу в Средиземном море. Лучшее индиго мира!..
– Кайфово! А мне Милка хотела недавно за полтиник такое фуфло втюхать. Мульки не фирменные и зиппер пластмассовый!
Леха совсем не думал о «законах». Просто его развлекала беседа. Сколько можно слушать разговоры про усилители!
…ему нравилась сероглазая танцовщица…
Губастый трубач продул мунштук, поправил микрофонную стойку и сказал:
– Если хочешь получить, то сразу попроси, а то после танцев и нам накостыляют.
– Что же, теперь и поговорить нельзя? – возмутился Леха.
– Слышь, парень, я по танцам десять лет играю. Видишь, как рыжий на тебя смотрит?
Леха включил усилитель, подстроил первую струну и подумал, что надо заменить колки. Он глянул в зал, в котором было пыльно, потно и почему-то дымно, хотя никто не курил. Сероглазая танцовщица улыбалась студенту. Словно ошалевшие светофоры, по стенам мигали фонари подсветки. Кто стоял, кто сидел, все ждали.
– Да пошли они знаешь куда?!
Трубач взял трубу и подошел к микрофону.
– Я тебя предупредил, – сказал он.
Барабанщик дал счет.
– О, Сюзи Кью! – истошно запел Леха Ставицкий. – Бэби, ай лав ю!
В зале завизжали и бросились истязать пол, привычно стонавший и прогибавшийся.
Сероглазая танцовщица аккуратно подергивалась рядом со сценой, покачивая бедрами, сферические очертания которых угадывались под черными брюками с вышитым на клеше цветком. Это был некий тюльпан, некая хризантема или георгин, этакий ручной работы костерок, пожар от которого метался в ночи клеша. Он давал надежду! Он полыхал лепестками, окружившими хворост тычинок и пестиков. На нем можно было сварить уху, сжечь Джордано Бруно, сгореть самому, говорить возле него про любовь и предаваться ей…
В зале появилась рыжая башка верзилы. Она парила над танцующими, словно игрушечное солнце из папье-маше с красными завитушками протуберанцев. Рыжесть его была противоестественна; рыжесть, предполагавшая простодушие, склонность к выпивке и, кажется, ирландскую кровь, не шла к его окаменевшему подбородку и косящим глазам. Хотя выпить он, по-видимому, любил.
Во втором антракте Леха продолжил задушевный разговор с сероглазой танцовщицей.
– А вы еще приедете? – спросила эта белокурая газель, этот ветерок весны, солнечный зайчик, выскальзывающий из горящей лужицы зеркальца. Так думал про нее Леха Ставицкий.
– Да, Люба! – отвечал он. – Мы еще приедем много раз, Люба, в замечательный ваш поселок, где дивны ландшафты…
– Где это ты успел наклюкаться? – хихикнула танцовщица.
– Из бокала любви! Из него я готов цистерну выпить!
– Ой! Только смотри, наши всегда к музыкантам привязываются.
Они говорили в антракте, и Леха не видел, как рыжий верзила стал обрастать другими верзилами. Верзилы угрюмо метали молнии своих взглядов в Леху, но тут антракт кончился.
Трубач сидел, насупившись, возле барабанщика, когда Леха поднялся на сцену.
– Я не мальчик, – прохрипел трубач прокуренными связками. – Я приехал сюда получить червонец, а не потерять зубы.
– Какие зубы! – фантазировал Леха. – Ты со своей трубой вообще как архангел.
– Ну вот… – рассердился трубач, а басист и барабанщик рассмеялись. – Я сваливаю в город. Будем считать, я половину отыграл. С вас пятерик, и покедова.
– Вася, ты не прав! – примерно так бросил вдогонку Леха.
Басист и барабанщик пожали плечами. Барабанщик дал счет…
* * *
…Это было капризное, живое существо – микрофон. Его продали Ставицкому за сорок рублей. Микрофон обладал сложным именем – МД82А. Он периодически фонил, искажал звуки, свистел. Это был троянский конь электроники: в нем отваливались проводки, клокотала мембрана. За настоящего коня с троянцев греки хотя бы денег не взяли.
Короче, МД82А сломался. На том танцевальном вечер и закончился. Танцоры уходили не больно-то довольные.
Всклокоченный директор клуба с неровно подстриженными висками шустрил у выхода. Он беззвучно шевелил губами и, казалось, радостно втолковывал себе: «Слава тебе господи, пронесло! Слава тебе!»
Леха соскочил со сцены и догнал неторопливо уходящую сероглазую танцовщицу Любу.
– Ты что, уже уходишь?
– А что?
– Да так… Просто мы могли бы так сразу не разбегаться.
– У меня мама дома.
– Да я не в этом, не совсем в этом смысле.
– А в каком?
– В каком… Ну, как бы сказать, пообщались бы… Обсудили б все проблемы. Ну там, про джинсы, что ли…
– Достанешь мне джины?
– Так плевое дело.
– Понимаешь, может быть, мама в городе осталась. Надо посмотреть, горит ли свет.
– Да я не совсем в этом смысле.
– А в каком?
* * *
Мама оказалась дома. «Ну и хорошо», – подумал Леха, потому что не очень любил спекулировать на своей славе. Если бы его полюбил кто просто так, не за модные шмотки и звонкий голос…
Леха чмокнул сероглазую танцовщицу в красные губы и тем ограничился. Оркестрантов подрядили играть в клубе месяц, так что спешить было некуда.
Лампочки на столбах метались от ветра, словно онемевшие валдайские колокольчики. Моросил дождик. Студент шлепал по лужам, засунув руки в недра карманов. Гитара, укрытая брезентовым чехлом, была переброшена через плечо и аритмично колотила по позвоночнику.
– …Бэби, ай лав ю! Тап-таба, – пел в четверть голоса Ставицкий и прикидывал, на какое бы дело употребить музыкальный гонорар.
Стояла, а если точно говорить, висела, обволакивала ночь – сырая паранджа октября.
Автобусы так поздно не ходили. Студент шел на последнюю электричку, ориентируясь по железнодорожному светофору, перед которым маячил указательный палец шлагбаума.
Леха поднялся на платформу и увидел, как верзилы лениво колотят басиста и барабанщика. Басист был повержен, а барабанщик еще отбивался барабанными палочками. Слабо понимая происходящее, Леха машинально пел про себя «бэби, ай лав ю».
– Много, падлы, выступали, понтили и выпендривались, – констатировали обвинение верзилы – эти центурионы последних электричек, эти аль-капоны и лаки-лючианы танцевальной юстиции.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
