Как-то в разговоре с главным редактором телевизионного объединения «Экран» Леонидом Антоновичем Дмитриевым мы коснулись космической темы, и он сказал, что задумай он космический фильм, то показал бы работу «винтика», лучше «гаечки» (в последнее время достается в прессе этим «винтикам»), задействованной в управлении полетом, безвестной девушки, на хрупких плечах которой часть ноши полета, и как достается ей по делу, и как она готовит документы, и всю этапность их согласований и ответственность рекомендаций, и ответы на вопросы, разбор кабалистики телеметрии и связь с бортом. И так весь фильм. А в конце его камера поднимается, и видно, сколько их в зале управления «винтиков-гаечек», скрепляющих полет. Такою экранной фигурой по-моему могла стать Ирина Чебаевская (да пусть читатель простит мне это отступление).
Но вот эксперимент позади. В субботу в комнате долгосрочного планирования нет обычного столпотворения. Мне нужно было запланировать включение аппаратуры, установленной снаружи станции. Чтобы её включали и после моего отъезда, не нарушая сложного цикла включения, потому что раз нарушив его, можно было потерять всё. Включения мешали прочим работам, накладывались на сон космонавтов, что вызывало раздражение планирующих.
Суббота остается субботой. Лишних в этот день в Центре не было. Смена планирования работала при включенном телевизоре, только в сеансе связи переключаясь на служебный канал, и в тот момент, помнится, передавали концерт. Выступала детская «поп-группа» Раймонда Паулса. Все смотрели и улыбались. Веселила всех маленькая солистка четырех-пяти лет, певшая, потешно поворачиваясь, про дедушку и бабушку, которые «снова жених и невеста». И тут до меня окончательно дошло, что завтра я уже буду не здесь, а в Париже, впервые по-настоящему за границей, участвуя в работе, к которой я волей случая недавно был подключен, и захотелось чего-то необычного, по-французски остроумного, таинственного, как похождения «девицы и шевалье де Бомон» или мистификации Николая Бурбаки.
– Ирина, – сказал я дежурившей Чебаевской, – вы обязаны мне помочь.
Она сразу не поняла и, оставаясь в рамках привычной работы, ответила:
– Вы думаете, я по «Салюту», а я по «Миру». Смены «Мира» уже контролировали его полет. – Нет, я не это имел в виду.
Разговор наш был вовсе необязательный. Теперь, когда выход в открытый космос оказался позади, предстоящий выход в Европу хотелось украсить, как обставляют впервые полученную квартиру, и среди прочих «люстр и торшеров» оказался и этот разговор.
– Мы проведем телепатический сеанс Москва – Париж, возможно с Эйфелевой башни (я еще плохо разбирался в топонимике Парижа) или откуда-нибудь ещё.
И мы условились, что в понедельник, ровно в 12 по-московскому, когда Ирина будет собираться на смену в Центр, мы проведем «пятиминутку» Москва – Париж по мысленным каналам.
Но это завтра, а пока летим. Париж, оказывается, неподалеку, всего каких-то три с половиною часа полета. На свою родину – Дальний Восток я, например, лечу около десяти часов.
Накануне из ЦУПа я заскочил в московско-дзержинский универмаг и купил себе новый серый костюм. В моем представлении летом именно в таком виде я должен был появиться в Париже. В аэропорт мы явились как на подбор: в серых костюмах, рубашки с галстуками и только опытный «Рейнеке Фукс» – Володя Зиновьев был в тенниске по погоде, но мы-то знали, что в багаже его, в рыжем чемодане, летит с нами володин серый костюм.
Делегация наша неоправданно велика, ведь всё в ней есть, как положено. Возглавляет ее представитель Главкосмоса, в составе и руководство Интеркосмоса, и даже дочка заведующего отделом ЦК КПСС.
Соседи по креслу рассматривают карту Парижа. На ней, словно согласно идее Общеевропейского дома, есть площадь Европы с улицами Вены, Рима, Мадрида, Лондона, Константинополя, Ленинграда, пересекаемая улицей Москвы. На северо-востоке Парижа имеется площадь Сталинграда, на юго-западе бульвар Сталинграда, по центру на север тянется Севастопольский бульвар. Приятно встретить на карте родные названия, но по какому поводу? В канадском городе Галифаксе мы прочитали «Севастополь» над входом в центральный сквер. Оказалось, здесь было кладбище, где захоронены канадцы, участвовавшие в осаде Севастополя в Крымской войне.
На карте рисованные изображения многих памятных мест. До этого я путешествовал по Парижу в воображении по плану, который подарил мне бортинженер первого советско-французского полета Александр Иванченков. На нем аккуратными красными крестиками отмечались места, где он побывал. Пантеон, Обсерватория, кладбище Монпарнас, институт Пастера, вокзал Сен-Лазар, Монмартр, Дом инвалидов, Клуни, ратуша, Пер-Лашез, Елисейский дворец, Сен-Жермен-де-Пре, арки Сен-Дени и Сен-Мартен, улица Жанны д'Арк. Вернувшись, он жалел, что не успел еще многое посмотреть. Официальные мероприятия отнимали массу времени.
С бортинженером первого советско-французского полета мы собирались написать о полете книгу. Я посчитал и придумал название «Миллион лье вокруг Земли», но все описанное мной – были аргументы и факты, не освещенные собственным присутствием и годившиеся, ну разве что, только на то, чтобы аранжировать непосредственный разговор.
Самолет идет на снижение. В иллюминаторах на виражах сначала общим, а потом и крупным планом идиллическая картина: черепичные крыши среди разноцветных, напоенных краской полей. Чувствую себя лягушкой-путешественницей, до сих пор не покидавшей родимого болота и вдруг с высоты птичьего полёта увидевшей мир.
Первые впечатления
Автобус медленно втискивается (не подберешь иного слова) в узкую улочку Ожеро. Машины выстроились на ночь вдоль тротуара, оставив узкую проезжую полосу. Стоят они подозрительно близко, словно способны выехать боком. Потом мы не раз наблюдали парковку – «туда-сюда» и поражались терпению и сноровке водителей.
Автобус наш удивительный: дымчатого цвета, с перепадом по высоте; он не велик и не мал; с отлетающей в сторону дверью. Теперь он упорно втягивается в уличный коридор к малозаметному подъезду гостиницы «Лондр» – «Лондон».
Мы прилетели к вечеру. Прямо из самолета по коридору-хоботу мы угодили в цокольную часть аэропорта Шарль де Голль. Плоская лента металлического эскалатора нырнула в темный тоннель, и на огромных подвешенных как елочные игрушки шарах вспыхнули яркие рекламные картины. Что это? Изображения, казалось, проступают изнутри. Только обернувшись видишь лучи проекторов в шарах с обратной стороны, экранами для которых шары следующие. С такими несложными «новинками» мы позже встречались не раз, но эта была первая.
Затем, постепенно привыкая, ты всюду ждешь нового. Шершавые стены тоннеля выглядят декоративными. Я к ним доверчиво протянул руку и ободрал пальцы. Так и появился из тоннеля на свет, слизывая кровь. В аэропорту запомнилось ещё пересечение круглого внутреннего колодца по прозрачному пеналу – желобу. Рядом в подобных прозрачных желобах плоские металлические эскалаторы тянули в разные стороны прибывших и улетающих.
По дороге с аэродрома сначала недоумеваешь: где же Париж? По сторонам проносятся однообразные складские помещения, предприятия, парижские «черёмушки», и хотя в сравнении с нашими они способны дать сто очков вперед, но ты-то ждешь иного и несколько разочарован, но это только парижский рабочий вход.
И открываются улицы – каменное очарование, где индивидуален и красив каждый встреченный дом, но все они сливаются в потрясающий ансамбль, и нет слов. Парадные большие улицы, и улицы поменьше, и вот, наконец, наша маленькая Ожеро.
Оставив в номере вещи и наскоро ополоснув руки и лица, торопимся из гостиницы. Стемнело, горят фонари. Сворачиваем раз, ещё раз и вдруг – невероятно, но факт – перед самым нашим носом, всего-то в сотнях метров от нас, из-за высоких ближайших домов открылась светящаяся Эйфелева башня.
Идем вдоль газонов Марсова поля. В желтом свете фонарей гоняют мяч по траве молодые французские парни, а башня вся светится перед нами. Целых пять лет реставраторы готовили ей сверкающее вечернее платье. И вот с наступлением Нового, 1986 года зажегся новый наряд «пастушки облаков». Голосом Катрин Денёв – Марианны образца 86 года – разлетелись с башни поздравления на тридцати языках. И теперь вечерами башня – словно из раскаленного металла. Она выглядит так, словно успела чуть остыть, и через потемневший «налет» проступает её золотое сияние.
У ног-опор её основания – толпы туристов. Фотографируются чаще у памятника – бюста инженеру Эйфелю. Снизу, под башней, кажется, что она всеобъемлюща и охватывает тебя. Ввысь по наклонным плоскостям, словно в иное измерение, уносятся желтые лифты. Они увозят не только туристов. Башня, увы, бьет рекорды по количеству самоубийц, но чтобы отправиться вверх, нужно оплатить последний проезд.
