Впервые я воспринял всей своей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодатствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал о. Иоанн:
– У Бога милости много – Бог простит.
Какая это была несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, только после этой моей сердечной исповеди у о. Иоанна занялась во мне ярким пламенем. Я сознал себя и верующим, и православным».
С. Нилус. «Великое в малом»
Исповедь способна творить чудеса
Александр Сергеевич Кузнецов, ставший в 1938 году монахом Антонием в обители Прп. Саввы Освященного, рос и воспитывался в своем имении под Нижним Новгородом в очень культурной среде. Революция вынудила его с матерью (отец раньше умер) через Кавказ перебраться в Константинополь. Здесь началось их духовное перерождение (интеллигенция наша в своем большинстве была далека от Церкви). Вот как пишет некий И.Е. об о. Антонии в журнале «Вечное» за 1965 год, посвященном целиком о. Антонию, в публикации «Монах Антоний Савваит»:
«В Константинополе они дошли до полной нищеты, так что иногда даже питались подаянием. Они не раз попадали в почти безвыходное и опасное положение. Было несколько случаев, когда они как бы нечаянно призывали Господа на помощь, а Господь как будто этого и ждал. Он сразу же, творя почти явное чудо, их от беды избавлял. Вот тут-то они и начинали понимать, что такое Промысл Божий, пекущийся о всяком человеке. Так началось духовное прозрение… Однако не дремал враг рода человеческого. Он сразу же попытался совратить их с пути истины через всяких вольнодумцев, называвших себя христианами, которыми изобиловала тогда наша эмиграция в Константинополе, начиная от теософов и кончая всякими самостоятельными лжеучителями. Расстроенный умом и душой, Александр Сергеевич страстно увлекался всеми этими мнимыми источниками истины, и хотя Святое Евангелие и Апостол он знал почти наизусть, от Православия был далек. Подобно другим вольнодумцам, он начал проповедовать и учить других тому, чего сам не понял. Но так как все это было не от Бога, то вместо душевного мира он получил, наоборот, полное расстройство. Мать же его, также блуждая в поисках истины, не пренебрегла и Церковью и, видя недуг своего сына, решила повести его к батюшке в надежде, что тот скажет им доброе слово или советом поможет. Рассказала батюшке о сыне, а потом привела его. И что же – вместо слов иеромонах просто его крепко обнял и с состраданием сказал: “Ничего, ничего – все пройдет”. И в этот момент благодать Божия хлынула в душу А.С. Без проповеди, без объяснений он понял, что истина – в Православии, понял раз и навсегда. Кстати, иеромонах этот ни до, ни после этого случая никаких “сверхъестественных вещей” не творил».
В дальнейшем А.С. и его матери удалось перебраться в Святую Землю, где он поступил в 1925 году в Лавру Прп. Саввы Освященного, а его мать – в русский женский монастырь на Елеоне. А что касается краткой исповеди, то действие ее чудесно открыло душу пришедшего в храм А.С. по милости Божией. Ведь Господь хотя бы сомневающихся в своей правоте принимает, а горделиво и упорно ее отстаивающих – нет. И простой, обычный батюшка способствовал этому чуду своим сочувствием мятущейся душе.
Пути Господни
Вера Тимофеевна Верховцева (1862–1940) собиралась исповедоваться и причаститься после долгого перерыва и, молясь Богу, чтобы Он послал ей достойного священника, во сне увидела духовника покойной матери, о котором никогда не вспоминала. В старом молитвеннике матери она нашла забытое имя и постаралась узнать об отце Сергии у хороших знакомых в городе ее детства. Он был жив, служил и был законоучителем в гимназии. Вера Тимофеевна помчалась к нему. Прямо с вокзала – в гимназию. Священник, уже седой старик, услышав, что она дочь Надежды Федоровны и хочет у него исповедоваться, пригласил к себе домой в пять часов. В назначенное время она позвонила. Дверь открыл батюшка и, введя ее в свой кабинет, показал на карточку матери, сказав: «Бог, ваша мать и я – мы вас слушаем!» Взволнованная, она выплакала и высказала всю душу свою.
«То была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то темная… Помню, с какой горячей искренностью обнажала я свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред темным ликом Христа, глядевшего на меня из угла… и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела. Когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изобличала совершенно пьяного человека… Меня он не слушал, да и ему ли я открывала свою душу? Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа – я же исповедовалась Богу, и слушал меня Бог! Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смутилась представшим моему взору зрелищем, я бы, вероятно, с колен встала здоровой, оправданной, но тогда… я зашаталась на ногах, и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично потрясшего меня впечатления. От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (?) в пять часов утра в церковь к ранней обедне. Не знаю, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к пяти утра я уже была в церкви. Войдя в церковь, увидела своего духовника едва державшимся на ногах. Сторожа его поддерживали. Он, видимо, был в полном изнеможении. Обедню служил другой священник, у которого я и причащалась».
Вера Тимофеевна вернулась в Москву с новой мукой в сердце. «Мысль, что я сама-то не стоила лучшего священника, мне тогда в голову не приходила, к себе я была снисходительна, а к нему требовательна».
После этого здоровье ее пошло на убыль. «Доктора послали за границу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадежным», – пишет она. Исцелил Веру Тимофеевну отец Иоанн Кронштадтский, к которому она обратилась по совету близких.
«Вскоре после моего возрождения и знакомства с Батюшкой, как-то неожиданно для меня самой воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. “Вот бы свести его с Батюшкой, – пришло мне на ум, – авось и его исцелит Господь за праведные молитвы Своего служителя. Может, только для этого и скрестились на мгновенье наши пути”. Мысли эти все чаще и неотступнее меня преследовали, и я, наконец, решилась написать без всяких обиняков. “Вы свет мира и соль земли, – писала я, – а как-то светите вы? В какой соблазн вводите вашу паству, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада? Приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу Батюшке о. Иоанну, за его молитвы исцелеете”.
“Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен”, – ответил он.
Но я не унималась. Внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с Батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день, мною назначенный для приезда, я впала в безграничное волнение.
Прошло утро в ожидании тщетном, и я, разочарованная, ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждет. На крыльях радости влетела я в квартиру. Навстречу мне поднялась знакомая фигура отца Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце мое.
– Ну вот я приехал, сам не знаю, зачем, – начал он не здороваясь и не благословляя.
– Ну и слава Богу! – воскликнула я. – Сейчас поедем разыскивать отца Иоанна.
– Да нет, не надо, – перебил он меня, – чего спешить, может, и не стоит никого тревожить, и так обойдется дело. А все же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была первая ночь за 25 лет, что я заснул и не просыпался, а то, и не поверите, какая мука! Проснешься с двух часов ночи – и тянет пить, а я уж как ни грешен, а пьяный не служил, не оскорблял Бога хоть этим… а тут утром трезвый встал, прямо самому себе на удивление. А затем думаю: как же ехать, денег нет даже копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: “Достанем!” Нет, говорю, в долги не полезу, а сам рад, что помеха нашлась: да вдруг, откуда ни возьмись, пришли жене деньги после покойного митрополита Московского – 200 рублей; он ей был родственник, отговорки и нет. Смотрю, на счастье, новая помеха – юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей как заслуженного протоиерея назначил в сослужение – вот, думаю, и не пустят, опять слава Богу! А все для очистки совести пошел проситься. “Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с о. Иоанном”, – а сам внутри себя посмеиваюсь: “Как же, пустят тебя!” А архиерей-то был почитателем Батюшки. А тут уж и последнее чудо свершилось. “Такого счастья вас лишать, – сказал он, – поезжайте с Богом, да за меня, грешного, вместе с ним помолитесь”. Меня обыкновенно всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в два раза дороже, вот и пустили меня на волю Божию – и что ж, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много, – понизил он голос до шепота, и лицо его стало ужасным, – мне ведь и бочки мало!
