Линг выпрашивал пищу, охранял сон учителя и пользовался моментами его вдохновения, чтобы помассировать ему ноги. На рассвете, когда старик еще спал, он уходил выискивать робкие пейзажи, скрытые зарослями тростника. Вечером, когда упавший духом учитель бросал свои кисти на землю, он собирал их. Когда на Ванг–Фо нападала тоска и он заговаривал о своем преклонном возрасте, Линг с улыбкой указывал ему на крепкий ствол старого дуба; когда же Ванг веселел и начинал отпускать шуточки, Линг смиренно притворялся, что слушает его.
Однажды, на закате солнца, они достигли окраин императорской столицы, и Линг отыскал для Ванг–Фо постоялый двор, где они могли переночевать. Старик завернулся в тряпье, а Линг прижался к нему, чтобы согреть, потому что весна едва наступила и глинобитный пол был совсем ледяным. На рассвете тяжелые шаги отозвались в коридорах ночлежки; был слышен испуганный шепот хозяина и приказы, выкрикиваемые на варварском наречии. Линг затрепетал, вспомнив, что своровал накануне рисовую лепешку учителю на ужин. Не сомневаясь, что пришли за ним, он подумал о том, что завтра будет некому помочь учителю перейти вброд очередную речушку.
Вошли солдаты с фонарями. Пламя, просвечивая раскрашенную бумагу, отбрасывало на их кожаные каски красные и голубые отблески. Тетива луков дрожала у них за плечами, и самые свирепые из них вдруг зарычали без всякой причины. Тяжелые руки легли на затылок Ванг–Фо, который не мог не заметить, что цвет рукавов у них плохо сочетается с цветом накидок.
Поддерживаемый своим учеником, Ванг–Фо побрел за солдатами, спотыкаясь на бугристой дороге. Кучки прохожих насмехались над этими преступниками, которых, без сомнения, ведут, чтобы обезглавить. На все вопросы Ванга солдаты отвечали дикой гримасой. Связанные руки причиняли ему боль, и Линг, в отчаяньи, с улыбкой смотрел на учителя, что являлось у него наиболее нежным способом плакать.
Они подошли к порогу императорского дворца, фиолетовые стены которого высились среди наступившего дня, как кусок закатного неба. Солдаты провели Ванг–Фо через бесчисленные квадратные и круглые залы, чья форма символизировала времена года, страны света, мужское и женское начало, долголетие, а также прерогативы власти. Двери сами раскрывались перед ними, издавая определенную ноту, и расположение их было таково, что, пересекая дворец с востока на запад, вы проходили всю гамму.
Все в сочетании стремилось дать представление о сверхчеловеческой власти и утонченности, и чувствовалось, что малейшие приказания, отдаваемые здесь, являются окончательными и ужасающими, как мудрость предков. Наконец воздух разредился; молчание стало таким глубоким, что даже подвергаемый страшным пыткам не осмелился бы закричать. Евнух приподнял завесу; солдаты затрепетали, как женщины, и маленькая группа вошла в зал, где восседал на троне Сын Небес.
В этом зале, окруженном мощными колоннами из лазурного камня, не было стен. За мраморными стволами цвел сад, и хотя каждый цветок в его гуще принадлежал к диковинному виду, привозимому из–за океана, ни у одного не было запаха — из страха нарушить сладостными ароматами медитацию Небесного Дракона. Из почтения к безмолвию, в котором проплывали его мысли, никакой птице не было позволено перелететь за ограду сада, и даже пчелы были выдворены оттуда. Громадная стена отделяла этот сад от остального мира, чтобы ветер, пролетающий и над околевшими собаками, и над усеявшими поля сражений трупами, не мог себе позволить даже коснуться императорского рукава.
Небесный Повелитель восседал на троне из нефрита, и руки у него были морщинисты, как у старца, хотя ему едва исполнилось двадцать лет. Его одеяние было голубым, что представляло зиму, и зеленым, чтобы напоминать о весне. Лицо его было прекрасно, но невозмутимо, как повешенное слишком высоко зеркало, способное отражать лишь звезды и неумолимые небеса. По правую руку от него стоял министр Совершенных Наслаждений, а по левую — советник Заслуженных Мук. Поскольку придворные, расположенные у подножья колонн, напрягали слух, чтобы уловить малейшее слово, слетевшее с его уст, он привык говорить всегда тихо.
— Небесный Дракон, — вымолвил павший ниц Ванг–Фо, — я стар, я нищ, я немощен. Ты — как лето, я — как зима. У тебя Десять Тысяч Жизней, а у меня лишь одна, и та подходит к концу. Что я тебе сделал? Мне связали руки, которые никогда не причиняли тебе вреда.
— Ты спрашиваешь, что ты мне сделал, старый Ванг–Фо? — сказал император. Его голос был так мелодичен, что от него хотелось плакать. Он поднял правую руку, которая от отблесков нефритовых плит была голубовато–зеленой, как водоросли, и Ванг–Фо, восхищенный длиной его тонких пальцев, старался припомнить, не сделал ли он посредственного портрета императора или кого–то из его родственников, который заслуживал бы смертной казни. Но это было маловероятно, поскольку до сих пор он редко бывал при императорском дворе, отдавая предпочтение крестьянским лачугам, а в городах — увеселительным кварталам на окраинах и кабакам вдоль набережных, где перебранивались подвыпившие носильщики.
— Ты спрашиваешь, что ты мне сделал, старый Ванг–Фо? — переспросил император, вытягивая свою хрупкую шею к ожидавшему его слов старику. — Я скажу тебе. Но поскольку чей–либо яд может проникнуть в нас лишь девятью путями, я должен показать твою вину и провести тебя по коридорам памяти, рассказав историю моей жизни. Мой отец поместил коллекцию твоих произведений в самой секретной части дворца, поскольку считал, что изображенные тобою лица не должны рассматриваться невеждами, в присутствии которых они не могут опустить глаза. В этих залах, старый Ванг–Фо, я и был воспитан, так как меня растили в строгом одиночестве. А чтобы уберечь во мне непорочность от загрязнения человеческими душами, от меня удалили бурлящий поток моих подданных, и никому не позволялось даже пройти мимо моего порога из страха, что тень от мужчины или от женщины может упасть на меня. Несколько старых слуг, которых мне оставили, показывались как можно реже; часы протекали в замкнутом круге, краски твоих работ оживали с рассветом и угасали в сумерках. Ночью, когда мне не спалось, я смотрел на них, и так, почти десять лет подряд, я смотрел на них каждую ночь. Днем, сидя на ковре, узоры которого я знал наизусть, и положив пустые ладони на покрытые желтым шелком колени, я грезил о наслаждениях, уготованных мне в будущем. Я представлял себе мир, с царством Хань посередине, похожим на безликую и полую поверхность ладони, изборожденную роковыми линиями Пяти Потоков. Вокруг простиралось порождающее чудовищ море, а еще дальше высились горы, поддерживающие небо. И чтобы легче было вообразить все это, я обращался к твоим образам. Ты заставил меня поверить, что море похоже на покрывающую твои полотна водную пелену — такую голубую, что упавший в нее камень должен превратиться в сапфир; что женщины раскрываются и закрываются, как цветы, подобно несомым ветром по аллеям твоих садов созданиям; что молодые воины с тонкой талией, охраняющие пограничные крепости, сами являются стрелами, способными пронзить вам сердце.
В шестнадцать лет я увидел, как распахнулись ворота, отделявшие меня от мира; я поднялся на террасу дворца, чтобы полюбоваться облаками, но они были куда менее красивы, чем облака твоих закатов. Я приказал подать носилки и, трясясь на дорогах, представлявших собой, как оказалось, лишь грязь и камни, я объездил все провинции империи, не обнаружив твоих садов, где обитают девушки, подобные светлячкам, — твои девушки, самое тело которых сравнимо с садом. Усеявшие берега острые камни отвратили меня от океана; кровь истязаемых на пытках оказалась не так ала, как гранат на твоих полотнах; в деревнях мошкара не давала мне полюбоваться красою рисовых полей; плоть живых женщин стала мне отвратительна, как мертвое мясо, подвешенное на крючках у лавочников; меня тошнило от зычного хохота моих солдат. Ты лгал мне, Ванг–Фо, старый мошенник: мир — это скопление случайных пятен, которыми забрызгал пустоту обезумевший художник и которые мы всю жизнь смываем своими слезами. Царство Хань — отнюдь не самая прекрасная страна, а я — не настоящий император. Единственная империя, над которой имеет смысл царствовать, это та, в которую тебя, старый Ванг, приводит дорога Тысячи Поворотов и Десяти Тысяч Цветов. Ты один безмятежно царствуешь над вершинами, покрытыми таким снегом, который вовек не растает, и над полянами нарциссов, которые никогда не увянут. Вот поэтому, Ванг–Фо, я раздумывал, какую казнь уготовить тебе — тебе, чье чародейство внушило мне отвращение к тому, чем я владею, и жажду того, чего у меня не будет. И, чтобы заключить тебя в ту единственную темницу, откуда ты не найдешь выхода, тебе выжгут глаза.
Потому что твои глаза, Ванг–Фо, это волшебные двери, через которые ты проникаешь в свое царство. И, поскольку твои руки — это две дороги с десятью ответвлениями, уводящими в сердце твоей империи, тебе их отсекут. Все ли ты понял, старый Ванг–Фо?
