Мальчуганъ, освободясь, съ хохотомъ клубкомъ откатился въ сторону…
— Смотри, дурень, въ воду скатишься! вскрикнулъ Бѣлоусъ. Егоза поганая… Ну, иди. Садись. И вотъ сторожи за этимъ поплавкомъ; чуть шелохнется — тащи…
Мальчуганъ понялъ по голосу дѣда, что онъ больше его не тронетъ. Онъ храбро подошелъ и усѣлся рядомъ съ нимъ.
— А поглядѣть? Можетъ червяка-то ужъ и нѣту… важно заявилъ онъ.
— Погляди. Что-жь.
Мальчуганъ вытащилъ удочку изъ воды и, найдя крючокъ пустымъ, заговорилъ еще важнѣе.
— Вонъ оно по моему и есть! Это что-жь за уженье? Эдакъ, дѣдушка… и водяного не поймаешь! пробурчалъ онъ.
Бѣлоусъ замахнулся, мальчуганъ отклонился отъ него въ сторону и заоралъ визгливо.
— Не буду. Ей Богу, не буду…
Онъ взялъ червяка изъ разбитаго горшечка, который стоялъ около Бѣлоуса, и сталъ нацѣплять его на крючокъ. Червякъ извивался и скользилъ…
— Ишь вертится! Ишь вертится! Не любишь этого…
— Кому это полюбится! заговорилъ Бѣлоусъ. Дакась вотъ бетя пропорятъ такъ-то. Вотъ какъ хивинцы на колъ православныхъ сажаютъ. Тожъ и червяку. Тварь Божья.
— На колъ. Какъ на колъ?.. Нешто можно сидѣть на волу?
— Затѣмъ, Гаврюкъ, и сажаютъ, что нельзя. А кабы можно было на емъ сидѣть, такъ и не сажали бы.
— Ты сидѣлъ что-ль, дѣдушка?..
— Нѣту-ты. Зачѣмъ. Богъ миловалъ. Я просто въ полонѣ былъ у нихъ… Полгода въ арыкѣ сидѣлъ! прихвастнулъ Бѣлоусъ.
— А много ты, дѣдушка, походовъ дѣлалъ?
— Много. Счетъ потерялъ. И на нѣмца, и на хивинца, и на турку, и на крымцевъ! сочинялъ дѣдъ.
— Это вотъ Алимъ-то нашъ откуда?
— Да. И Алимъ оттуда. Городъ у нихъ — Бахчисарай звать, гдѣ ихъ ханъ проживаетъ людоѣдъ и сто стовъ женъ имѣетъ.
— Зачѣмъ?
— Что зачѣмъ?
— А женъ-то столько? Сто стовъ? Шутка!
— А стало быть дѣвокъ что-ль много, дѣвать некуда. Или тоже — законъ такой.
— Это подъ затылкомъ что-ль?
— Чего? Чего подъ затылкомъ?
— Законъ? Стало здѣсь вотъ? вымолвилъ Гаврюкъ, закинувъ руки за спину и показывая себѣ на шею.
— И чего ты брешешь, щенокъ.
— Да какъ же, дѣдушка. Сказывалъ атаманъ вчера, что коли долго Петрынь не ѣдетъ, стало его словилъ воевода… И, стало, ему по закону голову отрубятъ…
Бѣлоусъ разсмѣялся весело и сталъ толково разъяснять, что такое законъ.
— Понялъ, глупая голова?
Гаврюкъ потрясъ курчавой головой.
— Гдѣ-жь ее болѣ рубить! Коли рубить, то, знамо дѣло, на шеѣ, альбо пополамъ перерубить… А атаманъ сказывалъ: по закону. А ты вонъ совсѣмъ околесную понесъ…
— Дурень ты, дурень… То тѣло человѣчье, а то законъ! началъ было опять Бѣлоусъ вразумительно, но вдругъ увидѣлъ запрыгавшій поплавокъ и, схвативъ удочку, потащилъ рыбу мимо баркаса на берегъ.
— У-у, здоровая… Окунь…
Скоро рыба прыгала уже на пескѣ, а Гаврюкъ ловилъ ее и старался изъ всѣхъ силъ удержать въ рукахъ. Большой окунь, сіяя и блестя на солнцѣ, бился, хлесталъ мальчугана хвостомъ по животу и широко разѣвалъ пасть.
— Давай. Не справишься! Упустишь еще…
Старикъ и Гаврюкъ общими силами отцѣпили рыбу отъ крючка и бросили въ кадушку съ водой. Рыба плеснула раза два, всполошила остальную засыпавшую рыбу и стихла…
Старикъ весело закинулъ удочку и снова началъ свои любимыя и вымышленныя розсказни про походы. Мальчуганъ слушалъ, изрѣдка переспрашивая.
— Тогда я былъ не то, что вотъ нынѣ… Солдатъ былъ, а не бѣглая собака. Царю служилъ. А нынѣ вотъ на разбойниковъ служи. Рыбу имъ лови… Да не сгруби командиру, теперь бы дома былъ.
И старикъ безъ умолку болталъ и привиралъ, будто себя тѣшилъ. Вскорѣ мальчугану надоѣло сидѣть надъ удочкой, и онъ собрался уходить.
— Прискучило. Ну, ступай. Гдѣ тебѣ ловить!
— Дѣдушка, ты мнѣ ввечеру дудку сдѣлаешь? Я камышинку припасу. Найду хорошую. Сдѣлаешь?
— Ладно. Только махонькую. За большой возни много, отозвался дѣдъ. Отойдя отъ старика вверхъ на нѣсколько шаговъ, Гаврюкъ остановился и вдругъ крикнулъ съ пригорка, какъ если бы забылъ что!
— Дѣдушка! Дѣдушка?
— Чего? быстро обернулся Бѣлоусъ.
— Правда, ты водяного поймалъ? разсмѣялся мальчуганъ.
— Ахъ ты, поганецъ! скажи на милость. Ну, постой. Я те ужотка…
Мальчуганъ запрыгалъ, громко хохоча, и пустился бѣжать къ поселку.
— Отъ земли не видать… заворчалъ старикъ. А ужъ озорной! Ему скоро — и въ разбой пора.
III
Дѣдушка Бѣлоусъ остался на своемъ баркасѣ и началъ опять подремывать. Рыба клевала съ крючковъ червячки, а Бѣлоусъ тоже клевалъ носомъ въ пустѣ… Но вотъ среди дремы вдругъ встрепенулся Бѣлоусъ и ахнулъ, и глаза открылъ…
— Тьфу! плюнулъ онъ сердито. До чего заспался середь бѣла дня. Всякая мразь полѣзла! забурчалъ онъ на самого себя. Да и рыбки-то мало, заругаетъ атаманъ. Скажетъ: дармоѣдъ. Скажетъ: не умѣешь рыбу ловить — иди съ нами работай. Человѣковъ погублять!.. А куда мнѣ? Мнѣ скоро помирать и отвѣтъ предъ Господомъ душенькѣ моей скоро держать придется… Вишь, дрыхунъ эдакій. Съ утра тутъ, а рыбы всего мало.
И дѣдушка, будто пообѣщавшись себѣ больше не засыпать, перемѣнилъ на удочкахъ червяковъ, нацѣпилъ свѣжихъ, закинулъ лесы и выпрямился на баркасѣ бодрѣе и веселѣе.
— Да, старость… забурчалъ дѣдъ. Помирать пора. И года-то мои другіе, лядащіе, да и времена-то другія на Руси, варварскія, безпутныя, да и люди-то нонѣ почти не въ примѣръ хуже. Все негодница, душегубы… Честныхъ людей все менѣ, а воровъ, да лиходѣевъ, — все болѣ да болѣ… А все потому, что Бога прогнѣвали! Былъ царь Петръ Лексѣичъ, прибралъ его Господь, и пошли на Руси править царицы. Вотъ оно все прахомъ и идетъ. Нешто это бабье дѣло — государствовать? Да и не живучи онѣ. Вотъ за тридцать годовъ со смерти императора всероссійскаго ужь третья царица государитъ. То была Катерина Лексѣевна, а тамъ — Анна Ивановна, а нонѣ третья — Лизаветъ Петровна годовъ ужь болѣе десятка царствуетъ. И все-то бабы… Вотъ лихія времена и пошли. Добрымъ людямъ — черенъ день пришелъ, а негодницѣ всякой — масляница. Хошь сытъ быть — иди въ лютые разбойнички… Вотъ и я этакъ-то въ разбойникахъ нанямшись батракомъ. Спасибо: рѣка кормитъ, рыбка есть. А не клюй рыбка… Атаманъ скажетъ: «иди съ нами, дармоѣдъ. Душегубствуй!» А нешто мнѣ можно. Хорошо молодымъ. Ихъ вѣкъ дологъ, поживетъ, покается въ грѣхахъ и душу свою, смотри, и спасетъ. Бываетъ, вѣстимо, что и молодой вдругъ нарвется, убьютъ. И предстанетъ его душа негаданно предъ Господомъ. Ну, Батюшка, Отецъ небесный, проститъ, призритъ на младость и малоуміе. А мнѣ ино дѣло! Мнѣ душегубить не рука. Не нынѣзавтра помрешь, вотъ на томъ свѣтѣ до Господа и не допустятъ, а скажутъ тебѣ ангелы да угодники Божьи: «ты чего-жъ это, старый хрычъ, злодѣйствовалъ? У тебя смерть за плечами ужь была, тебѣ бы старые грѣхи замаливать, а ты на старости новыхъ натворилъ? Взять его, лютаго грѣшника, во адъ, на сковороду!..» Да. Вотъ тогда на всю жисть и пропадешь, вѣки вѣчные въ пещи огненной и гори… Нѣтъ, тебѣ, Трифонъ, лиходѣить не рука… Тебѣ вотъ рыбку ловить!.. А ты какъ на бережокъ, такъ дрыхать. Сейчасъ вотъ мразь всякая полѣзла. Воевода Камышинскій привидился и будто въ плети и въ клейма указалъ взять. Э-эхъ-ма!..
Бѣлоусъ, переставъ дремать и слѣдя за удочками, чаще и чаще вытаскивалъ рыбу, и скоро кадушка стала наполняться черезъ край.
Дѣдушка не былъ рыболовомъ по охотѣ или съ молоду. Бѣлоусъ по прозвищу, онъ былъ крещенъ во имя святого Трифона… И всю жизнь такъ звался, пока не попалъ на Поволжье, гдѣ свое имя мірское всякъ вмѣстѣ съ совѣстью въ матушку Волгу будто закидывалъ, а она знать уносила и совѣсть, и имячко въ Каспій. Всякъ тутъ другимъ именемъ крестился, а если и продолжалъ зваться именемъ угодника, то съ кличкой пополамъ. А ужь по прозванью своему, по родинѣ, по округѣ или по городу какому и селу никогда никто не сказывался и такъ крѣпко затаивалъ, что иной разъ и самъ чуть не позабывалъ, откуда онъ родомъ. А таить надо. Неровенъ часъ, грѣхъ какой. Попадешься командѣ, да другъ-пріятель и выдастъ. «Онъ де, такой сякой, изъ-подъ Костромы, или Нижняго, или Владиміра». Да и деревню назоветъ, и пойдутъ волочить волокитой, да съ села-то и родныхъ, и дѣтей, и кумовьевъ всѣхъ притянутъ и запутаютъ… И своимъ грѣхомъ безвинныхъ загубишь. А вотъ зовись-ка Бѣлоусъ, Орелка, Клинъ, Чупро, Беркутъ, Соврасъ, альбо еще какъ желаетъ атаманъ, либо молодцы. Попался! «Какъ звать?» «Беркутъ!» «А имя во святомъ крещеньи?» — «Запамятовалъ!» — «А откуда родомъ?» — «Не упомню. Малъ-малешенекъ, глупъ-глупешенекъ, середь поля остался и отца съ матерью не упомню, а взятъ былъ разбойниками и обученъ ихъ дѣлу…» Вотъ тутъ волокита и ищи-свищи твоихъ сродственниковъ. Помается да такъ тебя, Бѣлоуса или Орелку, и пропишетъ, да такъ съ этимъ прозвищемъ и острогъ, и кнутъ, и Сибирь, и все пройдетъ. Никому не въ укоръ, никому не въ безчестье и своимъ не на горе и бѣды. Такъ-то вотъ, сказываютъ, одинъ палачъ одного добра молодца острожнаго, прозвищемъ Шестерика, заглазно нахвастался и напросился воеводѣ — шестерить. Руки, ноги и башку пополамъ рубить. Воевода дозволилъ. Ань глядь, Шестерикъ-то — его же палачевъ бѣглый сынъ, котораго онъ семь годовъ искалъ, надрывался да плакался… Вотъ и шестери сына родного — не будешь хвастать.
