тебе, друг мой, ты должен взять жену, чтобы было кому помнить нас”, - мрачно пошутил Шемсен.
Он, Шемсен Скиталец, шутит! Его жаберные щели изумленно задрожали. Как бы ни было это странно, он стал считать калеку Эшоно другом.
“Только после тебя”, - ответил Эшоно, зачерпывая ещё одну порцию пасты из плававшей между ними чаши. “И ни днём раньше”.
“Слишком стар”.
“Сколько тебе? Четыре сотни? Пять?”
“Я чувствую себя старше”, - честно ответил Шемсен.
“Тем больше причин. Женись. Заведи семью, пока ещё не поздно”.
Шемсен опустил голову. Жест, понятный большинству беженцев. Все они несли на себе шрамы, секреты и вину за то, что выжили там, где погибли другие. Для Шемсена это было даже более верно, чем для прочих. Его дружба, какой бы она ни была, с Эшоно выдержала потому, что тот хорошо понимал, где лежит грань, которую нельзя переходить.
“У меня есть бальзам”, - сказал Эшоно, меняя тему. Он достал из-под гамака сосуд. “Получил в одном из храмов поверхности. Не так хорош, как то, что делает Алд Дессина, но тебя заштопает. Там почти пусто, можешь взять остатки, если хочешь”.
Эшоно отдал так много мяса акулам, что его рана никогда не заживёт полностью. Его туго натянутая кожа трещала всякий раз, когда он напрягался. Бальзам Эшоно тратил чашами, и вскоре стал специалистом во всём, что касалось жрецов, целителей и зелий.
Шемсен, чьи раны в нескольких местах доходили до костей, принял горшочек размером с кулак. “Я ухожу”.
“Так скоро? Тебе нужен отдых”.
“Разуму больше, чем телу. Отдохну, когда вернусь”. Шемсен взял трезубец и оттолкнулся к открытому углу сети. На полдороге он обернулся и проговорил: “Спасибо за мазь. Ты хороший друг, Эшоно. Не следуй за мной”.
“Я бы и не стал”, - заверил его Эшоно, глядя с мальчишеским любопытством. “Осторожно, Шемсен. Нас так мало осталось. Каждый драгоценен”.
Шемсен выплыл из ниши. Мрачные мысли тянули его вниз, и он опускался всё ниже и ниже, скоро миновав глубочайшие из обитаемых ниш. Здесь, чтобы видеть дальше собственных ног, требовалась лампа, если конечно в распоряжении путника не было чувств иных, кроме зрения. Естественно, тот, кто не полагался на глаза, даже если он выглядел точь-в-точь как морской эльф, эльфом быть никак не мог.
Шемсен приложил немного целительной мази Эшоно к самым лёгким из своих ран. Не являющийся морским эльфом не мог выносить бальзамы Алд Дессины. Но зелье сухопутных – липкая мазь, жалившая, но не обжигавшая – не навредит ему, если ей пользуется Эшоно. Шемсен обработал раны и выпустил из рук опустевшую баночку, сразу пошедшую ко дну гавани. Когда жжение прекратилось, он поплыл прочь.
Корабли отбрасывали под водой тени. Шемсен скрывался в темноте, пока не добрался до основного канала. Таиться и обманывать – такова была привычка его рода. Никто, включая Эшоно, не подозревал его. Когда он в первый раз появился в Уотердипе, его коснулся один из могущественнейших магов Фаэруна – как и всех беглецов, прежде чем им предоставили убежище. Он ускорил пульс, расслабил кожу и приготовился умереть, но маг пропустил его.
И почему нет? В воде и над водой, большинство не верили даже в существование таких, как он. Сахуагин, выглядящий как морской эльф? Страшные истории для непослушных детишек. Среди сахуагинов имеющих облик эльфов маленти терпели – изредка, – поскольку сахуагины нуждались в шпионах. Но даже среди них это считалось проклятием, а не благословением. Молодых заставляли проплывать мимо мест, где жили и обучались маленти.
Славь Секолаха, дающего верным Ему всё, что нужно для служения Ему. Благодари Секолаха, что Он не сделал тебя маленти.
Само слово означало “урод”, и Секолах в мудрости своей, пусть и не в милосердии, постановил, что мучениям маленти не длиться долго. Облик эльфа был смертелен. В мерках солнц и приливов Шемсен был младше Эшоно, но Эшоно считался юношей, а Шемсен – мужчиной, близящимся к концу лучших лет. Внутри он чувствовал себя стариком.
Наверху появились мермены. Лоцманы, их работа заключалась в том, чтобы проводить корабли по каналу в открытую воду. Шемсен нырнул, уклоняясь от поднятых веслом водоворотов. В безопасности под бурлящей водой, он поплыл к Глубоководному острову и подземному маяку, стоявшему у расщелины, называвшейся Сокровищницей Амберли.
Сейчас, за неделю до Прихода Флотов, самые разнообразные существа совместно готовились к моменту, когда Уотердип преподнесёт ежегодные дары Амберли, Богине Моря. Двадцать барж или даже больше стояли кольцом над маяком, глубоко осев в воду под тяжестью подношений от наземников и матросов, гильдий и магазинов, магов и жрецов. Внизу творилось то же самое. Большинство подводных обитателей передавали свои дары на баржи или привязывали их к гигантской сети, которую сейчас растягивали под кораблями. В Канун Прихода, когда пожертвования сбросят в воду, все живущие в ней подплывут к сети, дабы увериться, что ни один из даров не попадет мимо. Ничто не могло быть хуже, чем предназначавшаяся Амберли жертва, не погрузившаяся в Её Сокровищницу.
Наземники говорили о союзах среди своего пантеона, и пытались – ради успокоения своих страхов – найти и для Амберли зримое и ясное место. Жители моря видели яснее. Никто из них не поклонялся Королеве Океанов. Она была самим воплощением океанов, и Она всегда добивалась своего.
Плетущие сеть окликнули Шемсена, когда он приблизился. Знает ли он, где находится? Может, он потерялся? Или намеревается совершить самоубийство? Он посоветовал им, словами, острыми, как камни гавани, заниматься своим делом. Некоторые ответили в том же духе. Морская эльфийка – её имени он не знал, – откинула краешек сети, позволив ему проплыть внутрь через ещё не зашитый разрыв.
“Мир тебе”, бросила она ему вслед. “Мир твоей боли”.
Её слова не были традиционным приветствием среди морских эльфов. На те Шемсену было плевать. К тому времени, как он оставил ясли сахуагинов, чтобы украсть себе место в деревне морских эльфов, он знал их традиции и презирал их – все без исключения. Почти столетие он жил среди них, и тошнотворное отвращение отступало лишь когда ему удавалось ускользнуть и оставить тщательно завязанную узлами веревку там, где её мог найти другой сахуагин. Он носил свои приказы на шее, и эльфы – трижды проклятые глупцы – восхищались его предательством настолько, что просили связать похожие узоры и для них.
И тогда, безлунной ночью, когда море вдруг стало слишком тихим, облако, словно чернила со всех когда-либо плававших каракатиц, опустилось на деревню. Оно забивало и жабры, и ноздри. Но отсутствие воздуха оказывалось
