Были у маленькой Марины и незаурядные музыкальные способности, унаследованные от матери, талантливой пианистки. Но занималась музыкой неохотно. Ощущала в себе иное призвание? Безусловно, хотя и неосознанно. Тут важно еще и другое. Девочка не любила какой бы то ни было навязанной необходимости начиная с заграничных пансионов 1902–1905 гг. (Италия, Швейцария, Германия); режим и ученье в них она с неохотой претерпевала. Однако немецкий и французский изучала с удовольствием: языки открывали ей новые пути в мир книг; а еще на них можно было писать стихи, что в детстве она и делала… Можно сказать, что музыкой Марина занималась исключительно ради матери, которую она горячо любила. Не могу не привести письмо двенадцатилетней девочки из немецкого пансиона к матери в санаторий, где ее тщетно лечили от туберкулеза:
"Дорогая мама,
Вчера получили мы твою милую славную карточку. Сердечное за нее спасибо! Как мы рады, что тебе лучше, дорогая, ну вот, видишь, Бог помог тебе. Даю тебе честное слово, дорогая мамочка, что я наверное знала, что — тебе будет лучше, и видишь, я не ошиблась! Может быть мы все же вернемся в Россию! Как я рада, что тебе лучше, родная. Знаешь, мне купили платье (летнее). У меня только оно и есть для лета. Fr<aulein> Brinck находит, что я должна иметь еще одно платье. Крепко целую! Муся" (май 1905 г.).
В конце 1905 года из-за болезни Марии Александровны семья переехала в Ялту. Там Марина вторично (первый раз — в 1902 году, в Италии) "переболела"…революцией — первой русской революцией, которая воплотилась для нее в новых знакомствах, в непривычных и романтически звучащих словах "арест", "обыск", "манифестация" и прочее. Жизни в Ялте юная Цветаева была обязана несколькими риторическими стихотворениями о "юном поколении", над которым не до'лжно смеяться взрослым. Это наносное и совершенно неорганичное для Цветаевой увлечение революцией несколько затянулось, во всяком случае до 1908 года, что видно из ее писем к Петру Юркевичу. Марину мучало одиночество, она пишет о том, что жизнь — однообразна, что хочется уйти из нее и единственное, что удерживает, ради чего стоит жить, — это революция. (Как скоро — и на всю жизнь — эти слова станут звучать для Марины Цветаевой "с обратным знаком"!) Это было все то же воображение, которое никогда не позволяло Цветаевой подчиняться реальности…
В четвертом классе — училась тогда Марина в частной гимназии фон Дервиз и жила там в пансионе — она написала повесть, где вывела свою подружку, Валю Генерозову, которая ей очень нравилась, и преобразила ее до неузнаваемости. "Марина… превратила меня, самого обыкновенного ребенка, любившего в то время играть в куклы, прыгать по дорожкам сада через веревочку или играть в "классы", в какую-то необыкновенную, бог весть чем только не одаренную девочку…. Я пыталась убедить ее в неправдоподобности данной мне в ее рассказе характеристики. И тут я впервые увидела такую знакомую мне потом улыбку Марины, когда она сказала: "А мне захотелось сделать вас такой!"
Воображение рождает волшебство. "Есть поэты — волшебники в каждой строчке. Их души — зеркала, собирающие все лунные лучи волшебства и отражающие только их. Не ищите в них ни пути, ни этапов, ни цели. Их муза с колыбели до гроба — муза и волшебница… Много ликов у волшебства. Всех времен оно, всех возрастов и стран…"
Эти слова юная Цветаева написала, размышляя над несколькими взволновавшими ее и показавшимися близкими стихотворениями Брюсова. Три тома его "Путей и перепутий" она приобрела и переплела в один фолиант, на корешке которого золотым тиснением заказала обозначить: "М. Ц. " Вероятно, это произошло в начале 1910 года; на титульном листе третьего тома надпись: "М. Цветаева. Москва, 23 февраля 1910 г.". В Брюсове, прославленном "мэтре" символистов, теоретике и экспериментаторе в поэзии, в его рассудочном творчестве отыскала она крупицы "чуда": стихи, которые перекликались с ее собственной душой, ищущей, тоскующей душой молодой девушки. Она понимала, что Брюсов по природе — совсем иной, что он "изменил" романтизму, что у него много поэтических ликов, "много муз". Тем драгоценнее и сказочнее выглядела "волшебница", "девушка-муза", появляющаяся редкой гостьей шестисотстраничных "Путей и перепутий". Ее миропонимание, ее грусть и мечта о несбыточной любви очень созвучны переживаемому самой Цветаевой. И тем поразительнее "чудо": то, что для Брюсова — зрелого мастера — лишь одно из средств приложения его гибкого и оттачивающегося мастерства, для Марины Цветаевой- бытие ее души. Именно поэтому она и называет поэзию волшебством. Стихи Брюсова испещрены ее пометами и отчеркиваниями.
Вскоре ли после того, как были приобретены "Пути и перепутья", или несколько позднее написала она маленькую статью "Волшебство в стихах Брюсова", слова из которой мы только что привели, — установить трудно. Так или иначе, в 1910 году Брюсов вошел в жизнь Цветаевой, и обстоятельства как бы помогали этому.
Случайная встреча с поэтом в книжном магазине Вольфа на Кузнецком послужила для Цветаевой поводом к смелому поступку.
"Москва, 15-го марта 1910 г.
Многоуважаемый Валерий Яковлевич,
Сейчас у Вольфа Вы сказали: "…хотя я и не поклонник Rostand"[1]…
Мне тут же захотелось спросить Вас, почему? Но я подумала, что Вы примете мой вопрос за праздное любопытство или за честолюбивое желание "поговорить с Брюсовым". Когда за Вами закрылась дверь, мне стало грустно, я начала жалеть о своем молчании, но в конце концов утешилась мыслью, что могу поставить Вам этот же вопрос письменно.
Почему Вы не любите Rostand? Неужели и Вы видите в нем только "блестящего фразера", неужели и от Вас ускользает его бесконечное благородство, его любовь к подвигу и чистоте?
Это не праздный вопрос.
Для меня Rostand — часть души, очень большая часть.
Он меня утешает, дает мне силу жить одиноко. Я думаю — никто, никто так не знает, не любит, не ценит его, как я.
Ваша мимолетная фраза меня очень опечалила.
Я стала думать: всем моим любимым поэтам должен быть близок Rostand, Heine, Victor Hugo, Lamartine, Лермонтов — все бы они любили его.
С Heine у него общая любовь к Римскому королю, к Melessinde, триполийской принцессе; Lamartine не мог бы любить этого "amant du Reve"[2], Лермонтов, написавший "Мцыри", сразу увидел бы в авторе "L'Aiglon"[3] родного брата; Victor Hugo гордился бы таким учеником…
Почему же Брюсов, любящий Heine, Лермонтова, ценящий Victor Hugo, так безразличен к Rostand?
Если Вы, многоуважаемый Валерий Яковлевич, найдете мой вопрос достойным ответа, — напишите мне по этому поводу.
Моя сестра, "маленькая девочка в больших очках", преследовавшая Вас однажды прошлой весной на улице, — часто думает о Вас.
Искренне уважающая Вас
М. Цветаева.
Адр<ес>: Здесь, Трехпрудный переулок, собственный дом, Марине Ивановне Цветаевой".
Это письмо — доверчивое самораскрытие семнадцатилетнего человека — в своей наивности, дерзости и трогательности было, по сути, первым храбрым шагом Цветаевой на порог литературы. Юная Цветаева хотела о себе заявить, и судьба сложилась так, что Брюсов поначалу стал невольным "средством" (отнюдь не сознательным помощником) ее вхождения в литературу.
* * *
Весной 1910 года Цветаева перешла в седьмой класс.
Душа ее была растревожена. В декабре 1909 года она отказала человеку, сделавшему ей предложение: Владимиру Оттоновичу Нилендеру, который был старше ее на девять лет, филологу, ученику Ивана Владимировича, поэту, близкому к московскому кружку символистов. В. О. Нилендер был страстный античник; в ту пору он переводил Гераклита Эфесского (книга "Фрагменты"). Гераклитово изречение оттуда: "Нельзя вступить в тот же самый поток дважды" Цветаева не раз будет повторять…
В чувствах к Нилендеру юная Марина, по-видимому, не разобралась, а отказав ему, начала страдать. Свои переживания она облекла в лирическое стихотворение о несостоявшейся любви двоих, о невозвратности минувшего и о верности любящей:
Ты всё мне поведал — так рано!Я всё разгадала — так поздно!. . . . . . . .Темнеет… Захлопнуты ставни,На всем приближение ночи…Люблю тебя, призрачно-давний,Тебя одного — и навек!
("На прощанье", 4–9 января 1910 г.)
В стихах появляется лирическая героиня — тоскующая молодая девушка, которая мечтает о любви. Похожую на нее Цветаева обнаружила на страницах "Путей и перепутий" Брюсова, и тем сильнее была радость от этой встречи. Именно под брюсовской "Встречей" ("Близ медлительного Нила…") она написала: "20-го декабря — 9-го января. 1909 г. — 1910 г.". Последнее число, как видим, — дата ее стихотворения "На прощанье". А у Брюсова есть строки, которые могли бы принадлежать ей самой:
Наше счастье — прежде было, наша страсть — воспоминанье, наша жизнь — не в первый раз,И, за временной могилой, неугасшие желанья с прежней силой дышат в нас…Как близ Нила, в час свиданья, в роковой и краткий час!
Эти же заветные даты: "4 и 9 января" — проставила Цветаева под заглавием стихотворения Брюсова "В вагоне" ("В ее глаза зеленые…"), словно сама их написала…
