Склонив голову набок, Эмерсон несколько секунд обдумывал мой вопрос, потом ответил:
– Нет.
– Как это понимать?
– А так, что я ничего не желаю слышать. Оставайся наедине со своими дурацкими предчувствиями.
– Но ты сам спрашивал...
– Уже передумал!
– Ага, значит, ты тоже чувствуешь нависшую над нами...
– Ничего такого я до этой секунды не чувствовал! – взорвался Эмерсон. – Проклятье, Амелия...
– Как странно! А кто говорил о гармонии, о жизни душа в душу?
Посторонний наблюдатель заключил бы по выражению лица Эмерсона, что от былой гармонии не осталось следа: нахмуренные брови и негодующий взгляд предвещали шторм. Мне очень хотелось доплыть до берега, но я все-таки решила продолжить занимательную беседу.
– Разумеется, я тоже жду не дождусь начала раскопок. Ты знаешь, как я люблю пирамиды, особенно загадочные пирамиды Дахшура. Мне не терпится добраться до погребальной камеры Черной пирамиды и как следует ее изучить. В прошлый раз нам не дали там толком поработать. Лично я неважно соображаю, когда меня сталкивают в адский мрак затопленного подземелья и оставляют там околевать...
Эмерсон отпустил наконец мои плечи и снова уставился в морскую даль.
– С Черной пирамидой придется погодить, – буркнул он. – Пусть уровень воды опустится до нижней отметки. Если погребальная камера все равно останется затопленной, можно будет установить насос...
– Я тоже об этом думала, дорогой мой Эмерсон. Однако сейчас речь о другом.
– Почему же? Гидронасос со шлангом...
– Уж не забыл ли ты, при каких обстоятельствах мы впервые увидели внутренности Черной пирамиды?
– Я еще не так стар, чтобы страдать провалами памяти, – ответил он язвительно. – И не забыл, что ты ответила, когда я сказал, что не прочь умереть у тебя в объятиях. Честно говоря, я ожидал чуть больше признательности.
– Ты меня неправильно понял. Я тогда сказала, что была бы счастлива принять такую судьбу, но умирать не собираюсь. Поскольку ни на мгновение не сомневалась, что ты найдешь выход. Так и случилось.
Я подвинулась к нему и оперлась о его плечо.
– Да, нам удалось выбраться, – вздохнул он. – Правда, если бы не Рамсес...
– Не отвлекайся, Эмерсон! Ты отлично знаешь, что не дает мне покоя. Уверена, тебя преследуют те же опасения. Никогда не забуду нашу последнюю встречу с негодяем, который чуть нас не погубил. До сих пор вижу его издевательскую улыбку и слышу презрительные слова: «Итак, прощайте, дорогие мои! Надеюсь, мы больше никогда не встретимся».
Эмерсон вцепился в перила с такой силой, что сухожилия рук напряглись, как корабельные канаты. Не дождавшись ответа, я продолжила:
– Помню и клятву, которую я тогда дала себе: «Ну уж нет! Мы непременно встретимся! Я не успокоюсь, пока не выслежу тебя и не положу конец твоим гнусным козням».
Эмерсон перестал пробовать перила на прочность и заметил ворчливо:
– Возможно, в тот момент ты и впрямь была настроена воинственно, но потом усиленно это скрывала, пока в июле прошлого года у тебя не взял интервью этот рыжий молокосос из «Дейли йелл». Ты сознательно меня обманула, Амелия: ты скрыла, что пригласила проныру О'Коннелла в мой дом! Ты тайком его привела и тайком вывела наружу, да еще подговорила слуг помалкивать.
– Я всего лишь щадила твои нервы, дорогой. Ты ведь не выносишь беднягу О'Коннелла. Помнишь, как однажды спустил его с лестницы?
– Ничего подобного я не делал! – с жаром возразил Эмерсон. Иногда память его все-таки подводит. – Хотя мог бы, если б застал его в моем кабинете. Нечего приставать к моей жене и строчить лживые статейки обо мне! Надо же все так переврать! Да я чуть со стыда не сгорел, когда прочел эти россказни в газете.
– Извини, Эмерсон, но я не могу с тобой согласиться. О'Коннелл вовсе не придумал ту красочную историю о нашем спасении. И один из нас все же пригрозил вывести Гения Преступлений на чистую воду. Возможно, то был ты, а не я. Разумеется, я скрыла от репортера все подвиги нашего чада, иначе Рамсес возомнил бы о себе невесть что. Но во всем остальном я ничуть не погрешила против истины. Лично у меня не было причин краснеть. Я всегда помню, что мои супружеский долг – пропеть хвалебную песнь храбрецу, спасшему беспомощную жену от верной погибели.
– М-м... – промычал Эмерсон польщенно. – Все так, Пибоди, однако...
– Попомни мои слова, Эмерсон: этот мерзавец еще о себе заявит. Ему удалось скрыться, зато мы разоблачили его коварные замыслы и вырвали из его алчных лап похищенное сокровище. А этот тип не из тех, кто мирится с поражением.
– Откуда такая уверенность? Ты же ничего о нем не знаешь, даже откуда он родом, нам неизвестно.
– Не сомневаюсь, что он англичанин.
– На арабском он изъяснялся не хуже, чем на английском, – напомнил Эмерсон. – Его лица ты тоже толком не разглядела – настолько оно было заросшим. Никогда в жизни не видел такой густой бороды! Ты бы его узнала, если бы увидела бритым?
– Непременно.
– Гм! – Эмерсон обнял меня и притянул к себе. – Должен тебе признаться, Пибоди, ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как набить этому мерзавцу физиономию! Если он снова встанет нам поперек дороги, я устрою ему такую взбучку, что он пожалеет, что родился. Но самому напрашиваться на неприятности особого желания не испытываю: есть дела и поважнее. Обещай, Пибоди, что и ты не станешь лезть на рожон.
– Конечно, дорогой.
– Дай слово.
– Обещаю не рисковать.
– Ты – чудо, дорогая моя Пибоди! – С этими словами Эмерсон перекрыл мне кислород, не обращая внимания на подглядывающих за нами матросов.
Я твердо намеревалась сдержать слово. Зачем искать неприятностей, когда они наверняка сами тебя найдут?
II
В Александрии мы сошли на берег и сели на каирский поезд. Дорога занимает чуть больше четырех часов, но многие пассажиры успевают за это время смертельно заскучать – настолько безликой кажется на неискушенный взгляд нильская дельта. Зато наметанный взгляд археолога в любом холмике усматривает похороненный под песками древний город. Рамсес и Эмерсон без устали спорили о том, что может скрываться под очередной неприглядной кочкой. Я не участвовала в их спорах: что толку сотрясать воздух, не располагая фактами? Ради установления истины надо заниматься раскопками, а не пустопорожней болтовней.
Когда до пункта назначения оставались считанные мили, вдали показались величественные пирамиды Гизы. Именно здесь, а не на людной набережной Александрии я обычно впервые чувствую, что оказалась в Египте.
Эмерсон радовался не меньше меня и тоже прирос взглядом к чудесной панораме. Уступив моим мольбам, он облачился в новый серый костюм, который очень ему шел. Впрочем, мне Эмерсон куда милее не в парадном, а в рабочем облачении – в видавших виды штанах и расстегнутой на груди рубахе с закатанными рукавами, обнажающими бицепсы... К костюму подошла бы шляпа, но Эмерсон упорно отказывается от головного убора, даже работая на испепеляющем солнце. И моего напора не всегда хватает, чтобы сладить с его упрямством.
На коленях у Эмерсона сидела большая полосатая кошка Бастет и с не менее острым любопытством смотрела в окно. Можно было подумать, будто она понимает, что вернулась на землю своих предков. Рамсес стал бы доказывать, что Бастет понимает и это, и многое другое, – он чрезвычайно высокого мнения об умственных способностях своей любимицы. Они не разлучаются с того момента, когда Бастет несколько лет назад стала членом нашей семьи. Рамсес таскает ее во все поездки, уважая как опытную путешественницу. Надо сказать, беспокойства она причиняет несравненно меньше, чем ее юный хозяин.
Ах, Рамсес... Даже мое красноречивое перо пасует, когда я пытаюсь передать скупыми словами всю сложность этой натуры – нашего единственного отпрыска, появившегося на свет восемь лет назад. Некоторые суеверные египтяне утверждают, будто это вовсе не ребенок, а джинн, поселившийся в хрупком детском тельце. Джинны подразделяются на добрых и злых (последние известны как ифриты), а сама эта порода мифологических существ не имеет определенной моральной окраски, будучи чем-то средним между ангелами и людьми. Я предпочитаю не спрашивать, к каким именно джиннам следует отнести моего сына, чтобы еще больше не расстроиться.
Рамсес был, разумеется, грязен и взъерошен. Он почти всегда такой. Его тянет к грязи, как крокодила – к воде. А ведь при погрузке в поезд он еще был относительно опрятен. Примерно через час после выезда из Александрии я огляделась и не обнаружила его в купе. Это меня не удивило, так как Рамсес – большой умелец незаметно ускользать. Чрезвычайно обременительный талант, если учесть, что наш сын не может просто пройтись по комнате, без того чтобы чего-нибудь не натворить, – а все потому, что страшно любит хвататься за дела, которые ему не по плечу.
