Без последующих объяснений старец заставил меня поклясться, что я никогда не запишу или же переведу ни единого слова из поверенного мне наследия.
- Написанное может быть уничтожено огнем, но ничто не в состоянии стереть людскую память, прервать хоть один из бесконечных слоев дерева нашего мозга. Даже император Цинь Ши Хуаньди, о котором древние сообщения говорят, будто он приказал похоронить себя с тремя тысячами солдат-гвардейцев, гордый Цинь Ши Хуаньди, желавший, чтобы история империи начиналась и заканчивалась на нем, даже сам Цинь не достиг этого. Он сжег все книги с традициями предков, но ученые старцы заучили их на память; тогда пожелал он сжечь самих старцев, но народ спрятал их на чердаках своих домов; он сжег дома, но внуки ученых уже повторяли невидимые книги, глядя в огонь...
Учитель Шань сказал мне тогда же, что память, которую передает мне (поскольку у него не было времени поверить ее кому-нибудь, кто был бы на самом деле достоин этого), стара почти как сам мир и на мне лежит обязанность заботы о ней, а затем передачи кому-то другому.
Я торжественно поклялся в этом, положил мешочек за пазуху, и учитель Шань закрыл глаза, дав мне понять, что пришло время оставить его одного. Возвратившись в свои комнаты, я открыл мешочек. Там была полная горсть коричневого риса, посеревшего от грязи и старости. С горечью думая о том, что тюрьма повредила разум пожилого человека, я сунул мешочек к своим вещам, решив сохранить его как память о нашей дружбе. Учитель Шань был казнен через три дня, я же оставил Ханбалык с настоящей печалью и в угнетенном состоянии духа. Затем я посетил Ханьчу, Зайтун и Кантон. Там я сел на корабль до Шампы, посетил Яву, Цейлон, Малабар и через Константинополь возвратился в Италию, где желал провести некоторое время. Флоренция - очень богатый город, понравился мне так сильно, что я решил отдохнуть там после трудов путешествия.
Донна Беппа, лишенная доходов достойная матрона, сдала мне большую часть дома на Понте Веккио, в котором проживала вместе со своей дочерью. Джованна, которой еще не исполнилось восемнадцати лет, была самым совершенным образцом красоты, которой мне дано было любоваться. Это обстоятельство имело некоторое влияние на решение снять именно этот, а не другой, дом. Только каким же было мое разочарование, когда я сориентировался, что девушка глухонемая, и что ее необыкновенная красота соответствует не менее удивительным умственным недостаткам... Лишенная разума меланхолией, причина которой была неизвестна, Джованна бесцельно блуждала по дому, подавала на стол, помогала матери на кухне или же просто сидела у окна и глядела, как течет Арно. Молчаливая будто какое-то домашнее животное долгие часы проводила она, расчесывая свои роскошные рыжие волосы, хрустела яблоком, щипала гроздь винограда или ела какие-то иные сладости как ни в чем ни бывало. Но достаточно было всего раз взглянуть в ее глаза, более пустые и лишенные выражения, чем глаза статуи, чтобы понять чудовищную отстраненность, скрытую под столькими прелестями.
Восхищенный тем, что некоторые уже называют una rinascita, возрождением искусства и философии, я делил время между редактированием воспоминаний - которые надиктовывал на классической латыни знаменитому копиисту - и посещениями города. Чтобы не распространяться о чудесах архитектуры, которыми я восхищался, о талантливых людях, которых встречал, скажу только, что чем больше освобождался от памяти о Китае, тем сильнее возвращались причины, заставившие меня выехать из Англии. Вновь угнетали меня неразрешимые вопросы. Поиски абсолютной истины брали верх над великолепиями, услаждавшими мои глаза. Бессмертная поэма Алигьери восхитила меня своим совершенством, но и оставила в глубине души болезненный нарыв. Внезапно я убедился, что утратил слепую веру молодости и теперь беззащитен перед лицом нараставших во мне сомнений. Скрытое беспокойство бросало меня в преисподнюю неверия и моральных пыток.
Надо же такому случиться, что случайное событие, открытие фресок Джотто, написанных только что на стенах Санта Кроче, еще раз напомнил мне про Китай: на одной из этих фресок лицо мужчины с узкими глазами было достаточно похожим на лицо учителя Шаня, чтобы оживить память о моем приятеле.
Возвратившись домой, я вынул мешочек с рисом, чтобы припомнить давние дни, и стал пересыпать зерна. В последний миг ожили в памяти последние слова учителя Шаня и вернулась печаль от их бессмысленности. Какое-то время я размышлял над хрупкостью человеческого разума. Я уже собирался было все спрятать, когда мое внимание приковала странная мелочь: в падающем почти полого свете заходящего солнца стали заметными тончайшие разницы оттенков пересыпаемых зерен. Когда я приблизил одно из них поближе к глазу, то различил путаницу миниатюрных значков, непонятный рисунок, подобный странице рукописи, которую рассматриваешь с расстояния в пару сажен. Заинтригованный, я обследовал зернышко риса с помощью сильного увеличительного стекла, несравненного шедевра оптического искусства, которое подарил мне сам император. И таким вот образом я открыл самую необычайную вещь, которую когда-либо видело человеческое око: ряд катайских букв, соединявшихся в текст, соответствующий полной стороне наших самых больших книг.
Понимаю, что мое сообщение может показаться почти неправдоподобным, но все зернышки из мешочка были таким же образом покрыты знаками. Ничего подобного никакое человеческое существо не было бы в состоянии сотворить, не прибегая к магии...3
Я немедленно принялся за чтение и наскоро осмотрев зерна, понял, что передо мной книга "Память риса", именно та, опеку над которой и доверил мне учитель Шань. Подгоняемый нетерпеливой жаждой проверить до конца его утверждения, я начал чтение пяти тысяч зерен, что были в мешочке. Рисовые зерна не были пронумерованы, поэтому я начал читать совершенно случайно и с огромным удивлением увидал, что текст идет совершенно согласовано, как будто моя рука каждый раз выбирает последующую страницу. Удивленный этой аномалией, я начал читать снова, начиная теперь с последнего зерна (двенадцатого) и выбирая следующие только среди уже расшифрованных. Теперь я заметил, что если поломать голову над тем, чтобы ни одно зерно не стыковалось с тем, что и при первом чтении, начальный процесс повторялся. Правда, теперь это уже был новый текст, совершенно не такой, как при первом чтении.
Было совершенно невозможно, чтобы я мог рассказать об этом необычном (некоторые бы сказали "дьявольском") опыте в эпоху, когда самое малейшее отклонение от религиозных догм вело прямиком на костер для еретиков. Но даже на мгновение я не подумал, чтобы расстаться со своим сокровищем: это я понял только после многочисленнейших попыток, но "Память риса", в зависимости от комбинации зерен, становилась поочередно то затерявшейся книгой Конфуция, то Гуэй-Ши, Кон Суэна, Цу Ена4 и многих других (многие даже не носят восточных имен), о существовании которых давным-давно позабыли. Но прежде всего, и с этого следовало бы начать, учитель Шань не солгал относительно силы поверенных мне текстов...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
