X. X. Эволюция искусства и по сей день — вопрос открытый. Почему наскальной живописью занимались еще неандертальцы (а может, она была и до них), неизвестно. Некоторые исследователи считают, что в те времена так обучали членов своего сообщества, чтобы показать, на каких зверей охотиться, как на них охотиться, какие из них опасны, а какие — нет. С практической точки зрения, такое объяснение убедительно. Но вот проблема: почему и как эти люди догадались одно подменять другим, то есть заменять охоту изображением охоты? Или как говорится на латыни: Stat aliquid pro aliquo[4]. Есть нечто необъяснимое в том, что цвет и структура наскальных линий должны изображать животное, которого в данную минуту нет в наличии, но которое может встретиться! В мире интернета мы называем это виртуальной реальностью, но в данном случае между скалой и экраном компьютера нет никакой разницы. Есть причины полагать, что именно благодаря этой своей способности человек и смог достичь высокого уровня развития, но, чтобы так использовать символы, мозг человека должен быть устроен особым образом.
По мнению других исследователей, пещерные рисунки носили ритуальный характер. Тогда возникает вопрос: что это были за ритуалы? Требовалось ли просто выразить чувство радости по поводу того, что охота удалась и теперь у сообщества есть пропитание? Или то были ритуалы религиозные? Пусть так, но тогда почему первобытные люди исповедовали то, что теперь принято называть религией? И что значит «исповедовать»?
Для меня очевидно, что одна из предпосылок развития искусств, музыки, языка, поэзии — особая организация мозга. Если он недостаточно дифференцирован, ничего не получится. С другой стороны, та область науки, которая изучала эстетику животных, сегодня предана забвению полностью, и, может быть, нет оснований так уж решительно утверждать, что все эти явления есть функция головного мозга человека и только человека. Многое зависит и от того, как определять искусство. Если считать, что оно свойственно только людям, тогда допущение, что существует эстетика животных, можно вывести за скобки. Но если понимать искусство как аранжировку неких объектов, тогда изучать эстетику можно и в мире животных.
Д. Д. Современное искусство, как мне кажется, стремится предстать перед зрителем во всей полноте имеющихся модальностей восприятия. Как нейроэстетика характеризует синестетическое искусство и синестезию[5]?
X. X. Опять же вопрос не совсем по адресу, потому что исследованиями мозга я активно не занимаюсь. Но определение синестезии (то есть дополнительных сенсорных ощущений, которые возникают в сенсорном канале без стимуляции извне, например, когда вы «слышите» цвета) позволяет предположить, что, по крайней мере, у некоторого количества людей (примерно у 5 % населения, считающихся синестетами) существуют связи между разными зонами мозга. У одних людей эти зоны взаимодействуют тесно, у других — они более дифференцированы. И все же это скорее вопрос степени, нежели качественной разницы. Мы используем синестетические категории в повседневной жизни, например, когда говорим о теплых и холодных цветах, совершенно не имея в виду, будто у них разная температура, измеряемая по шкале Цельсия. Это нормальные явления — в том смысле, что встречаются у обычных людей.
Д. Д. На ваш взгляд, в чем сущность такой категории, как «понимание/восприятие искусства» с точки зрения нейроэстетики?
X. X. Я уже говорил, что эти вопросы не совсем по моей части. Но хочу подчеркнуть: понимание может существенно отличаться от восприятия. Как психологи, мы привыкли помещать эти термины в разные научные книги: либо те, что описывают восприятие, либо — обработку информации. Хотя провести четкую, ясную границу между двумя этими понятиями очень трудно: где заканчивается восприятие и где начинается когнитивная обработка? Джеймс Гибсон[6] пытался показать, что при восприятии окружающей среды информацию об этой среде мы берем напрямую, из самой этой среды, и, значит, для понимания требуется меньше ментальных усилий. Но эта теория решительно не предназначалась для восприятия искусства.
Вернемся к восприятию и пониманию. Известно, что долгосрочная память влияет на обработку зрительных стимулов даже на уровне сетчатки, поэтому, возможно, стоило бы ограничиться лишь одним из этих терминов. Скорее всего, понимание включается тогда, когда начинается процесс осмысления, о чем говорили Ганс и Суламифь Крейтлер[7] в конце 70-х годов прошлого века. С помощью нейроэстетики можно определить, сколько процессов запущено и какие зоны мозга работают активно, но предсказать, чем наполнено сознание конкретного человека, то есть сказать, каков его эстетический опыт, думаю, невозможно. На мой взгляд, предсказать опыт работы сознания с помощью физиологических методов не получится.
Д. Д. Если вы допускаете, что существуют гениальные авторы: писатели, поэты, композиторы, художники, — допускаете ли вы, что есть и гениальные реципиенты: читатели, слушатели, а также гениальные исполнители и литературные критики?
X. X. Я считаю, что творческими способностями в определенной степени наделен каждый. Даже для того чтобы просто перемещаться в пространстве, человек должен обрабатывать информацию: комбинировать факты. И это пример того, чем реально может заниматься нейроэстетика: выявить разницу между людьми с высоким творческим потенциалом и теми, у кого он существенно ниже. Но повторяю, пока это лишь надежда, в лучшем случае — гипотеза. Возможен и другой подход: те, кто создает нечто новое, обладает более ярким творческим потенциалом по сравнению с теми, кто является лишь реципиентом — получателем информации. Однако все творческие личности являются и созидателями, и получателями. Но если творческий уровень очень высок, тогда это равенство нарушается в сторону увеличения созидания. Но говорить о ярких творческих личностях и просто получателях надо с осторожностью — ведь провести границу между ними довольно трудно, и тут как раз могут помочь данные нейрофизиологии.
Д. Д. Немного провокационный вопрос, но, как мне кажется, в духе нашего прагматического и сложного времени: а нужно ли вообще человеку искусство?
X. X. О да, конечно! Не обязательно высшего порядка — достаточно, захотеть украсить пером шляпу. Ну а в наши дни популярное искусство, несомненно, потребляют все. Если сравнить современный мир с миром столетней давности, больше всего поражает вездесущесть музыки: в магазине одежды, ресторане, гостиной… — музыка встречает тебя буквально повсюду! И это не говоря о плеерах и других цифровых устройствах, которые люди носят с собой. Совсем другой вопрос, в какой мере искусство способствует развитию гармоничной личности; к сожалению, множество примеров свидетельствует, что искусство зачастую в этом направлении не работает. Посмотрите телевизионные новости — сколько всего ужасного происходит! Где же положительное влияние искусства на общество? И все же это не значит, что можно отказаться от творчества или потребления его продуктов. Конечно же нет.
Д. Д. Что же такое литература в свете нейроэстетической теории?
X. X. Не думаю, что существует теория литературы, базирующаяся на нейроэстетике (или точнее — на данных о деятельности мозга). Я не знаю ни одной нейроэстетической теории, которая давала бы определение тому, что такое литература. Что язык создается и воспринимается благодаря деятельности мозга, достоверно известно еще со времен Брока и Вернике[8]. Но если бы можно было дать определение литературе или только великой литературе на основе нейрофизиологических измерений, это, на мой взгляд, означало бы, что мы игнорируем то самое влияние, которое оказывают писатели и читатели (реципиенты их произведений).
Д. Д. Последний вопрос, профессор Хёге: каковы ваши профессиональные планы на будущее? Чем планируете заниматься в ближайшее время?
X. X. Кафедру психологии в нашем университете перевели с факультета гуманитарных наук на факультет наук естественных. Возможно, это даст толчок новым исследованиям. Наверняка появятся новые результаты, касающиеся физиологии человеческой деятельности. Возможно, будет установлена связь с данными о животных, потому что биологический факультет стал нам намного ближе. Это мое ближайшее будущее.
Примечания
1
Джералд Морис Эделман (1929–2014) — американский иммунолог и нейрофизиолог, нобелиат 1972 г., премия присуждена «за открытия, касающиеся химической структуры антител». (Здесь и далее — прим. перев.)
