Мы любовались этими рыбками каждый вечер, чистили их дом каждые выходные и старательно боролись с необъяснимо появляющейся время от времени напастью в виде россыпи белых пятнышек на их хвостах и плавниках, от которой все они могли погибнуть.
Первую из усопших мы похоронили со всеми почестями, причем при выполнении этого сложного церемониала мать стояла на коленях в грязи, а я облачился в старую белую простыню. Самих рыбок мы заворачивали во много слоев туалетной бумаги, клали в коробочки и закапывали в землю дюймов на шесть, чтобы до них не добрались кошки.
Скоро мы начали попросту спускать рыбок в туалет и покупать новых, но даже тогда я только о них и думал. В школе я писал о них сочинения, как о книгах. Похоже, учителя из моей начальной школы так ничего толком и не поняли: видимо, они думали, что я и вправду читал книжки под названиями «Боция-клоун», «Рыба-доллар», «Радужная акула» и «Плекостомус, или донный сосальщик». В моем аквариуме можно было найти все, что встречается в человеческой жизни. Черно-желтые рыбы-ангелы неспешно курсировали туда-сюда — сплошной блеск и великолепие, а за ними ленточками тянулись их испражнения. Придонные рыбки хватали эти испражнения, тут же с отвращением выплевывали и продолжали рыскать внизу в поисках пищи. А как только я посадил в аквариум двух новых рыб-долларов, они преподали мне урок настоящей жестокости. Это были большие плоские рыбы, по форме и цвету почти идентичные серебряным монетам, от которых получили свое название, и, едва покинув пластиковую магазинную баночку, они с двух сторон подплыли к одной из моих ленивых пучеглазых радужных акул. Тот, кто назвал ее так, явно попал пальцем в небо: на самом деле это была всего лишь длинная тонкая золотая рыбка с блестящим туловищем и большими выпуклыми глазами. Быстрые и безжалостные рыбы-доллары знали, как работать в команде. Они стремительно бросились на глаза своей жертвы и выкусили их, причем даже не проглотили: круглые, похожие на бильярдные шарики глаза сонно опустились вниз, где были тут же съедены придонной компанией.
Возмездие не заставило себя ждать. Мать немедленно выловила живодеров и спустила их в унитаз, после чего мы весь вечер смотрели, как радужная акула слепо тычется в стенки аквариума, уверенные, что она вот-вот умрет.
В Калифорнии наша жизнь приобрела более упорядоченный характер, но оставшийся на Аляске отец с годами дрейфовал все дальше на север, и все его поступки казались лишенными смысла. Ему никогда не нравилось лечить зубы, и теперь он решил переквалифицироваться в рыбака. Пожалуй, в этом было разумное зерно, и он действительно выбрал себе занятие по сердцу, но плохо продумал свои планы. Он продал врачебную практику, заказал шикарное, дорогое рыболовное судно коммерческого типа с алюминиевым корпусом в шестьдесят три фута — его должны были построить к сезону ловли палтуса — и уговорил моего дядю пойти к нему в помощники. Они всю жизнь рыбачили вместе для развлечения, но ни у того, ни у другого не было опыта коммерческого рыболовства, а весь экипаж состоял только из них двоих. Отец всегда считал себя одиноким путешественником, и его самомнение пострадало бы, если бы он поработал сначала на другом судне или нанял капитана.
Он назвал свое судно «Скопой». Тогда как «Арктическому гусю», птице с белыми крыльями, полагалось совершать лишь короткие одно- и двухдневные вылеты ради забавы, от «Скопы» ждали большей выносливости и трудолюбия. Известно, что скопы, размах крыльев которых достигает шести футов, описывают над океаном гигантские арки и круги, причем часто держатся в одиночку.
«Скопу» не успели закончить вовремя, и отец с дядей опоздали с выходом в море на полтора месяца. В спешке они запутались в одном из поставленных ярусов, больше чем на неделю заклинили огромное водяное колесо для вытягивания рыбы и, конечно, почти ничего не поймали. Однако потеря ста тысяч долларов за год на одной только рыбалке нимало не смутила отца, потому что он уже совершал те прекрасные и отчаянные круги, которым суждено было стать последними в его жизни. Дядя рассказывал о том, как однажды ночью на мостике отец проиграл ему в кункен семнадцатый раз подряд. Вместо того чтобы мрачно пробормотать неискренние поздравления, он вдруг выгнул спину и широко раскинул руки. Встав на своем капитанском месте среди бело-голубого мерцания радаров и сонаров, он выдвинул подбородок, повел тем, что дядя по сей день вспоминает как отчетливо изогнутый клюв, и каркнул: «Взять на три градуса правее!» Дядя подстроил автопилот, и утром они поставили ярус, который оказался одним из трех-четырех за всю экспедицию, принесших им заметный улов.
Такая корреляция между предсказаниями отца и реальным успехом была редка. Хозяйственный магазинчик, еще одно из его деловых предприятий, лопнул одновременно с терпением федеральной службы, долго мирившейся с его налоговыми уловками в южноамериканских странах: он не желал отчислять деньги в фонд соцстрахования (который по иронии судьбы поддерживал нас после его смерти). Вдобавок упала цена на золото, а невеста отца, его бывшая секретарша, раздумала за него выходить — словом, год не задался. В середине января я провел с ним четыре дня кряду. Каждый вечер в течение этого визита, лежа в спальном мешке на полу гостиничного номера у изножья его кровати, я слышал, как он мечется и ворочается до глухой ночи, и чувствовал с уверенностью, иногда возникающей у детей, что недолго уже ему оставаться моим отцом. Его метания происходили циклами, постепенно сжимающими его своей мертвой хваткой. Он стонал от разочарования, гнева и отчаяния и брыкался, взбивая простыни, покуда они не начинали клубиться и шуметь, точно ветер на морском берегу, а затем, совершенно измученный и опустошенный, падал ничком и плакал, уткнувшись лицом в подушку. Потом все начиналось снова. Мне казалось, он думает, что я сплю, поскольку на моей памяти он никогда раньше не позволял себе плакать на людях. Но как-то ночью он заговорил со мной.
— Не знаю, просто не знаю, — сказал он вслух. — Ты спишь, Рой? — Нет. — Боже, я просто не знаю.
Это был наш последний разговор. Я тоже не знал, и мне хотелось лишь заползти поглубже в спальный мешок. Его мучила ужасная головная боль, с которой не справлялись никакие лекарства, — только его наигранно-беззаботный голос звучал еще глуше — и другие таинственные пытки отчаяния, которых мне не хотелось ни видеть, ни слышать. Как и все мы, я знал, куда он направляется, но не знал почему. И не хотел знать.
В тот следующий год размах отцовских скитаний на «Скопе» становился все шире: он то ловил альбакора у берегов Мексики, то снова возвращался в Берингово море за камчатским крабом. Он начал закидывать удочку с высокой просторной кормы и однажды поймал несколько крупных лососей, которых тут же и выпотрошил. Вернувшись в порт — теперь продажа «Скопы» была неминуема, поскольку после двух убыточных лет ему больше не дали бы кредита, налоговики подбирались все ближе, и улетать было уже некуда, — он взял в кабине свой «магнум» калибра 44 и вышел обратно на серебристую корму, под набрякшее серое небо и крики чаек, так и не сменив ботинок, заляпанных темной кровью свежепойманных лососей. Возможно, он с минуту помедлил, но я в этом сомневаюсь. Весь его порыв состоял из чистого воздуха, и земля не могла служить ему помехой. Он расплескал себя среди лососевых кишок, и чайки клевали его останки добрых несколько часов, пока его не обнаружил дядя, поднявшийся из машинного отделения.
Мы с матерью уцелели. Мы не взмывали так далеко ввысь, и нам неоткуда было падать. После звонка дяди, сообщившего нам новости, мы выпили бульон с несколькими плавающими в нем горошинами, а вечером, когда небо из синего стало черным, сели в гостиной перед аквариумом, залитым флуоресцентным светом. К тому времени радужная акула научилась неплохо ориентироваться и реже тыкалась в стекло. Ее пустые глазницы, прежде испещренные тонкими кровяными прожилками, затянулись непрозрачной белесой пленкой. Рыба-брызгун — наполовину челюсть, наполовину хвост, плавающая всегда под углом в сорок пять градусов к горизонтали и умеющая плеваться водяными бусинами, — нетерпеливо бороздила поверхность своей сильной нижней губой, и в какой-то момент — я не знаю, когда именно, потому что после чьей-то смерти время замирает, и ты не чувствуешь, как оно течет, — я встал, чтобы принести ей баночку с мухами. Я выпустил одну в пространство под крышкой, снова заклеил дыру липкой лентой и сел рядом с матерью наблюдать за знакомым ритуалом, этим реликтом нашей прошлой жизни, но я знал, что потерял к нему интерес. Рыба-брызгун напряглась, затанцевала в дрожащем круге, центром которого была ее загнутая губа, следя за полетом мухи с расчетливым спокойствием, и выплюнула свою бусину с такой скоростью, но настолько легко, что ничего как будто и не случилось, однако муха уже трепетала в воде, поднимая вокруг мельчайшую паническую рябь.
