– Удивительное дело, – сказал А., усмехнувшись.
– Что такое? – спросил я.
– Видишь того типа? – он показал мне на человека, сидящего где-то за моей спиной. Я медленно обернулся, чтобы посмотреть. Это был человек средних лет, сидящий в одиночестве и неспешно процеживающий сквозь зубы напиток. Одет он был прилично, но помятая на спине рубашка выдавала отсутствие в доме женской руки.
– Я его знаю, – после некоторой паузы сказал А. – Смотри, как он погружен в себя, как уставил свой растерянный взгляд в стакан, пытаясь найти в нем успокоение, – А. усмехнулся, – но там он его никогда не найдет.
– Это всем известно.
– Нет… Я не про это, – быстро отрезал он. – От этого несчастного недавно ушла жена. Так, без всего, кинула его, со всеми его деньгами и положением, – он бросил на мужчину безразличный взгляд. – Ты бы знал, какой это тиран. По виду не скажешь, да? – улыбнулся он. Я молча кивнул. – Тиран, потерявший жертву – жалкое зрелище. Он думает, наверное, что лучше, чтоб его жена сдохла. А если так – то она поступила слишком жестоко по отношению к нему. О, я ясно вижу, как он горько рыдает, так да конца и не осознав, что она воспользовалась своей свободой, после долгих мучительных лет, свободой, которая должна была принадлежать только ему! Он как жалкий хозяин, избивающий, ненавидящий всем сердцем свою псину в момент, когда тот вдруг убегает из дома. Он ищет, кличет ее, он вдруг почувствовал, что жить без нее не может, что эта жалкая дрянь – его часть, которую отрывают теперь с болью и кровью. Но уже ничего не вернуть. Связь порвана.
Я обернулся и вновь взглянул на этого мужчину. Он предстал передо мной в ином свете, хоть за пару минут вряд ли бы мог измениться настолько, чтобы стать мне отвратительным. Но он стал таковым. Я даже почувствовал что-то вроде омерзения и злорадства.
– Но, если на то пошло, – продолжал А., – вина его не больше, чем вина его супруги. Она сама, своим поведением дала возможность тирану действовать. Она приемлет это, раз позволяет. Этот дурак просто-напросто перегнул палку, перешел границу, ей поставленной.
Я отхлебнул пиво, тело мое становилось легче, и голова немного захмелела.
– Это я к чему? Каждый ищет смысл в том, что приемлет и понимает своим умом. Только – что это за смысл, если его так легко отнять? Смысл, который не зависит от самого человека, он лишь подчиняется ему. Будь то – фанатик, закладывающий квартиру, азартный игрок, безотчетно влезающий в долги, или вот это чудовище.
Открылась дверь кафе, и из сгустившейся вечерней темноты на всеобщее обозрение впорхнула парочка. Девушка в свободной руке несла одинокую розу, задушенную упаковочной пленкой. Парень тут же подхватил ее за другую руку, и они медленно, словно любуясь сами собой, проплыли к свободному столику. Девушка было очень красивая, и я с некоторым смущением заметил, что А. провожал ее несколько распущенным взглядом. К ним тут же подскочил официант с мерзкой козлиной бородкой. Парень отмахнулся от него купюрой, сказав, чтобы его обслужили «побыстрее». Официант стрелой полетел ублажать клиента, чуть не столкнувшись с девушкой-официанткой, несущей на подносе хрустальные фужеры.
А. нагнулся ко мне и проговорил:
– Они оба сделали неплохое вложение на будущее, не так ли? – он улыбнулся. – Парень завладел красотой, чтобы поднять свою самооценку, девушка – обеспеченностью, если, конечно, все будет так, как они себе распланировали.
– Не слишком ли скорые выводы? – дружелюбно осек я его.
– Возможно, – согласился А. – Но это все равно.
Официант принес молодым людям два фужера, бутылку в ведре со льдом, и теперь чинно разливал вино. Парень с некоторым омерзением посмотрел на него. Девушка листала меню.
– Что-нибудь еще? – спросил официант.
– Нет, – резко ответил парень, и персонал немедленно удалился.
– Ты все рисуешь в слишком уж пессимистичных тонах, – вымолвил я и почувствовал легкий звон в ушах от алкоголя. – У тебя и чувства, которые, согласись, вполне могут быть, уже не чувства – а какой-то дикий и бесчеловечный расчет.
А. громко рассмеялся, так, что парочка и остальные посетители кафе удивленно на него посмотрели.
– Как раз наоборот – слишком уж человечный, – ответил он. – По мне, так эти идеалы, которыми кормят по школам – это они как раз стали бесчеловечными, так как не оправдывают уже саму суть приложения к человеку!
– Какая глупая игра слов! – удивился я, отмахнувшись от него рукой. – Софизм – не более!
– Эх, – А. оскорбился и замолчал, но надолго его не хватило. – Что такое любовь и верность – сейчас, в данный момент!
– Идеалы никуда не делись. Все хорошее остается при нас, и неважно – что выносится напоказ – сейчас, в данный момент!
– По мне, так глупо делить мир на две части – где хорошо, где плохо. Единственное, что я могу сказать о предмете – он есть. Да и то – с известными оговорками, – заметил он.
Я устал, мне хотелось выйти на воздух, поэтому, вымолвив что-то, я направился к выходу.
– Пойдем на набережную, сейчас там довольно живописно, – сказал А.
Я согласился.
До набережной было рукой подать, и мы, выйдя из заведения, через непродолжительный промежуток времени очутились в этом облюбованном романтическими натурами месте. Мост, прорезавшийся через тьму тонкой линией желтых фонарей, выглядел потрясающе. Удивительно – как ночью преображаются все вещи – днем виден лишь сам предмет, а под покровом темноты – его душа, его сущность. Мост этот не прогнулся под тяжестью свалившегося на него неба, выдержал, выстоял, совершенно не показывая, с каким трудом ему это удалось.
Сама набережная протянулась на несколько километров. Мы оказались в самом ее начале, и перед нами, как солдаты на параде, выстроились кажущиеся ненастоящими, будто сделанными из пластилина, фонари. Парочки прогуливались вдоль спокойной воды, примеряя на себя различные роли. Время было ближе к полуночи. Я чувствовал легкое головокружение и отвернулся, облокотившись на перила, и смотрел на реку. Ее вода отливала чернотой. Из-за поднимающегося ветра было прохладно.
– Когда я был маленьким, – начал А., – я любил смотреть на воду и представлять, что отправляюсь в далекое путешествие в жаркие страны, или, наоборот, к северному полюсу, – он глубоко вдохнул свежий воздух и на секунду замолчал, задумавшись. – В детстве мы все счастливы, несмотря ни на что, просто так. Даже во времена жутких войн дети играют и радуются жизни. Но потом приходит время, когда нужно прекращать радоваться жизни, взваливать на себя тысячи бесконечных дел. Правда, сейчас ты можешь отправиться куда угодно, но какой в этом толк, если приходиться брать с собой еще и эти цепи, дела, мысли. Если можно было бы оставить все хоть на время – этого уже было бы достаточно, чтобы сделаться счастливым.
– А что бы и не сделаться счастливым сейчас? Как дети?
– Разве ты можешь себе это представить? Думается, что опыт обесценивает жизнь – чем больше опыта, тем больше осознание бессмысленности.
– Значит, нужен смысл?
– Где бы его найти? Я не знаю. Можно пользоваться «заменителями смысла» – религией, так называемой любовью, развратом, богатством – но это ведь лишь идолы, чертовски глупые и близорукие.
– Так почему ты считаешь, что в этом нет смысла! – вскричал я. – Не есть ли, для некоторого, богатство – смысл, или вера в бога – не может ли она являться смыслом? Почему нужно отрицать эти вещи как не несущие смысл?
– В том то и дело, вещи. А вещи, они вовне. Потеряй эту вещь – разве смысл, черт возьми, перестанет существовать? Разве человек, снимающий крест – обязательно должен убить себя, так как смысл потерян? Отнюдь. Все мы жаждем жить, пусть даже со знанием собственной ущербности. А уж – бороться, бунтовать, или спрятаться под камень – личное дело каждого, – он повернулся ко мне. – Нужно искать все ответы в себе, а не в объятьях шлюхи или выпрашивая покаяние на исповеди! – последние слова он отчеканил с каким-то даже остервенением, повысив голос. – Однажды я смог ухватиться за что-то, но лишнее движение мысли – и все пропало… Я посмотрел на свои руки, повертел их у себя перед глазами. Вдруг я почувствовал, увидел, что эта горстка костей, облепленных мясом и натянутых поверх бледной кожей – не что иное, как кучка ожиданий, горсть надежд – несбывшихся, или ждущих своего часа, чтобы оказаться несбывшимися. Я словно оттолкнулся от своего повседневного бытия, за секунду совершил длительное путешествие – лишь для того, чтобы оказаться на краю пропасти, в которую глядел теперь и осознавал свою ущербность, по сравнению с раскинувшимся передо мной безграничным, пустым пространством. Каждое мгновение преумножало мою ничтожность. Насколько же природа обделила человека, или хуже – она дала ему возможность наблюдать за собственной казнью, позабыв наделить его возможностью что-либо изменить, ограничив его рождением и смертью, умастив его на прокрустово ложе – которое всегда либо велико, либо коротко, – он повернулся ко мне, и я почувствовал, что вся тяжесть опускающейся на нас ночи, которая покоилась до поры на несгибаемом мосту, этой непоколебимой бетонной линии желтых огней, вдруг перенеслась на плечи этого человека. В голове моей мелькнула мысль, что, может быть, нет смысла взваливать на себя эту тяжесть, ведь для этого есть вещи – строгие, не прогибаемые.
