Великий библиофил и хороший французский писатель Шарль Нодье когда-то написал: «Однажды некий спартанец с дурной репутацией высказал нечто весьма дельное, но эфор, чтобы эта мудрость не оказалась в памяти людей связанной с именем дурного человека, поручил огласить ее другому спартанцу. Эту традицию было бы полезно соблюсти и в литературных делах. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если по своим достоинствам оно не уступает "Илиаде"». Нодье пишет здесь о «двадцать пятом кадре» (хотя этого понятия в его времени еще не могло быть) — о непременном присутствии личности автора в любом, даже самом отвлеченном, художественном тексте, и, если эта личность безнравственная, злая или преступная, то его творение становится опасным. Здесь я позволю себе ненадолго отвлечься от литературы и обратиться к другому виду творчества — к музыке. Был такой незаурядный композитор Георгий Свиридов. Не Шопен, не Шуберт и не Лист, конечно, но некоторые его вещи, по мнению знатоков, находятся на грани гениальности, а мне они просто нравились. Мне казалось, что человек, написавший такую музыку, обладает большой и доброй душой. Возможно, я так и думал бы по сей день, если бы его «друзьям» и родственникам не пришла в голову идея посмертно опубликовать его, с позволения сказать, «мысли», и вместо большой и доброй души перед читателем его «потаенных» строк разверзлась зловонная бездна злобы, зависти и человеконенавистничества. Душа, оказывается, и не ночевала в теле сего композитора. Впрочем, может быть и была какая-то мелкая душонка. «Как мошонка у мышонка», — некогда говорил о таких душонках Дмитрий Кедрин. И мне стало жаль хорошей музыки, в которой я после этой публикации стал явственно ощущать зловоние, исходящее из этой самой, упомянутой выше, бездны.
И все же я не могу согласиться с Нодье, даже признавая справедливость его опасений. Человечество еще не так богато творческими достижениями в области литературы, чтобы разбрасываться «Илиадами», да и романами Достоевского, только потому, что их автор не всеми своими делами и словами не всегда соответствовал высоким нравственным критериям. Опасность таится во многих замечательных созданиях человеческого интеллекта и человеческих рук. Опасен самолет, опасен автомобиль, опасен метрополитен и т. д., и т. п., однако никто (или почти никто — я вспомнил о Р. Бредбери, никогда не пользовавшемся самолетом и вообще предпочитавшем велосипед, хотя велосипед тоже опасен) не отказывается от использования этих человеческих достижений, так как существуют инструкции и ограничения, снижающие их опасность. Опасны и медицинские препараты, и их использование без специальных указаний может принести непоправимый вред. Некоторые тексты позднего (после 1860 г.) Достоевского тоже могут быть отнесены к сильнодействующим психотропным средствам, и обращение к ним требует понимания их опасности. В этой книге автор попытался собрать кое-что из того, что, по его мнению, следует иметь в виду, погружаясь в бездну печали, душевных мук, сомнений и страданий, именуемую «творчеством Достоевского», не пренебрегая при этом словами Ницше о том, что когда смотришь в бездну, нужно помнить, что бездна в это же время смотрит на тебя. В конце концов, мог же, к примеру, честнейший из честных Сергей Дурылин предупреждать будущих читателей сохраненных им сочинений Константина Леонтьева об опасности, от них исходящей: «…с Леонтьевым, даже не со страницей, а с клочком Леонтьева, даже со строчкой иной, — такие встречи опасны!» Почему бы не предупредить об опасности, исходящей от «страниц», «клочков» и «строчек» Достоевского?
Книга эта состоит из нескольких отдельных эссе, которые могут существовать самостоятельно. Эта ее особенность привела к тому, что в разных ее разделах некоторые факты, описания событий и извлечения из текстов повторяются, но каждый раз в ином аспекте. Вообще, тексты самого Достоевского занимают большой объем в этих эссе, поскольку любой, даже самый добросовестный пересказ всегда искажает первоисточник, и смысл, который хотел вложить их автор в свои слова, вольно или невольно подменяются соображениями пересказчика. В комментариях к этим текстам я старался быть кратким, спокойным и сдержанным, и если мне это не всегда удавалось, то лишь потому, что пациент мне попался весьма и весьма трудный.
I. Скорбный лист
Мы возлагаем на душу только возможное для нее.
Коран, 7:42Давным-давно, еще до «исторического материализма» почти юный Корней Чуковский в одной из своих статеек лихо доказывал, что Достоевского может понять и полюбить лишь русский человек с русской душой. Думаю, что наш, впоследствии знаменитый критик в том случае примерял на себя тогу литературного Бармалея, ибо вполне русские люди с русской душой — Антон Чехов, Иван Бунин, Владимир Набоков и многие другие на дух не переносили Достоевского. Вероятно, их всех, как и обрусевшего украино-поляка Владимира Короленко, защищало от чар этого гения присущее им абсолютное психическое здоровье, поскольку для восприятия творений Достоевского необходим надрыв и не в гостиной и не в избе, как в «Братьях Карамазовых», а в душе читателя, будь она русской или не русской.
«Достоевский… — гениальный исследователь больной человеческой души», «Мир Достоевского… — серый мир душевнобольных, где ничего не меняется» (В. Набоков), «эпилептический гений» (Г. Брандес). «Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души», «… художник… пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя» (В. Короленко).
* * *
Достоевский страдал хроническим заболеванием головного мозга — эпилепсией (Morbus comitialis, как называли ее в Древнем Риме), или же, говоря по-простому, — падучей болезнью, первый приступ которой официально был зафиксирован в свидетельстве о состояний его здоровья в 1850 г., в период ссылки. Возможно, они случались и ранее, так как дочь писателя Любовь Федоровна Достоевская в своей книге о нем вспоминала о семейном предании, связывавшем начало приступов эпилепсии с получением Федором Михайловичем известия о смерти отца летом 1839 года. А первый посмертный биограф Достоевского Орест Миллер считал, что причины этого хронического заболевания следует искать в раннем детстве писателя и туманно намекал на некое потрясающее событие в семейной жизни родителей, давшее толчок припадкам. Сам же Достоевский сообщает лишь об одном своем детском потрясении: на одиннадцатом году жизни его преследовали звуковые галлюцинации — ему чудились крики о приближении диких зверей (типа «волк бежит!»), вызывавшие у него своего рода фобию, первую по счету.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
