Они вышли к Даче Кульженко, и лишь тогда отец оглянулся на него и негромко сказал:
– Подожди тут. Поедем разными трамваями.
Сережа задержал шаги и увидел, как отец быстро направился к подъехавшему трамваю и, не оглядываясь, вскочил в него. Сережа хотел броситься за ним, но снова остановился, а трамвай тронулся. И только тут Сережа сообразил, что даже не попрощался с отцом, что ничего не сказал ему, и побежал догонять трамвай, но затем снова остановился и сел в следующий вагон и поехал не домой, а на Соломянку.
– Мальчик, – сказала тетя Соня, – мальчик, как давно ты не приходил к своей старой тете. Эта девка тебя не обижает?
– Нет, – сказал Сережа.
– Она тебя кормит? И ты не уходишь в школу без завтрака?
– Нет, – сказал Сережа.
– Такая была любовь… И он, конечно, твой папа, но я тебе скажу – он был совсем безграмотным деревенским мальчиком. Ты знаешь, кем он был? Он был просто молотобойцем в кузнице своего пьяницы отца. Розочка его всему научила, она сделала из него интеллигентного человека. А он женился на прислуге… не дождавшись года.
– Тетя Соня, чего бы перекусить? – спросил Сережа.
Это был единственный способ отвлечь тетю Соню, иначе бы она снова принялась рассказывать о том, какой замечательной женщиной была Сережина мать Розалия Бенедиктовна, из какой богатой и знатной семьи она происходила, что ее отец – дедушка Сережи – был одним из немногих в России евреев-помещиков, он купил землю на подставное лицо, что мама Сережина еще совсем девочкой бросила все богатство и «пошла в революцию». И познакомилась там с этим «гоем» Боголюбовым. И рак у нее был тоже от этого, потому что рак бывает от переживаний.
Сережа сел за старый, такой знакомый щербатый стол, покрытый грубой облупившейся клеенкой со следами порезов, нанесенных его, Сережи, перочинным ножом. Тетя Соня поставила на стол гусиный жир с пережаренным луком – любимое Сережино блюдо – и круглый хлеб «арнаутку». Она села против него, чтобы посмотреть, как мальчик ест, и он мазал хлеб жиром, и посыпал крупной солью, и ел этот горьковатый хлеб, и никогда в жизни ничто не казалось ему таким отвратительным и вонючим, как этот жир, и этот похожий на комки грязи лук, и эта серая горькая соль.
И он поел, и поблагодарил тетю Соню, и сказал, что ему надо сесть за уроки, а для тети Сони уроки Сережины всегда были делом священным.
– Хорошо, мальчик, – сказала она. – Учись, чтоб ты имел хорошие отметки… Только скажи: у твоего папы – чтоб он был здоров – все хорошо? Сейчас многие, кто приходил к покойной Розочке и к нему в дом, стали то троцкистами, то врагами, то бандитами…
Сережа ждал и боялся этого вопроса. Полуслепая тетя Соня, которая теперь не ходила даже на рынок, которой продукты из магазина приносили соседи, всегда обо всем знала.
– Нет, – сказал Сережа, – у нас все хорошо.
– Ну так учись и дай тебе бог здоровья.
Сережа отыскал на пыльной этажерке, где лежали его старые учебники еще за четвертый класс, старую ободранную книжку без начала и без конца. «Том Сойер». Он начал читать со средины, с удивлением замечая, что ему интересно, что он не помнит, что было дальше, и силился, и не мог вспомнить. И одновременно он думал о том, как же будет со школьной стенгазетой, потому что сегодня они собирались выпустить первый номер, а он был художником школьной стенгазеты, он хорошо рисовал и любил украшать стенгазету причудливыми шрифтами, которые выбирал из немецкого технического справочника «Гюте». И еще он думал о том, научилась ли Лена плавать и загорела ли она, а об отце и обо всем, что он сегодня узнал, он совсем не думал.
И Том Сойер красил забор, а Джо Гарпер отдал ему надгрызенное яблоко, и Том Сойер получал мраморные шарики, мышь на веревочке и другие ценности за то, что забор вместо него красили другие, а отец стоял у кирпичной стены, красной, с серыми швами, в него целился взвод красноармейцев с длинными винтовками со штыками, и кто-то скомандовал «пли!» и взмахнул саблей.
Он почувствовал, что не может… что он должен попрощаться с отцом. Должен увидеться.
Он решил, что войдет в парадное против их дома и дождется, пока в кабинете отца зажжется свет, а тогда пройдет черным ходом, и, может быть, все это окажется неправдой.
И все-таки он сказал тете Соне, что сейчас уходит, но вернется ночевать.
– Хорошо, мой мальчик, – сказала тетя Соня. И неизвестно к чему добавила: – У евреев женщины не учили Тору. Только мужчины. А я вообще не умею читать. Но говорят, что в священных книгах рассказывается про Голема. Бог его сделал еще раньше, чем Адама. Этот Голем был глиняным, тяжелым и злым и ходил на коротких ногах. Он сделал очень много плохого, но он был глиняным и разрушился.
Их дом находился на Левашевской. Это был новый пятиэтажный дом, который построили, когда украинское правительство в 1934 году переехало из Харькова в Киев, а напротив, по другую сторону улицы, был такой же старый дом. Сережа вошел в его парадное, как называли в Киеве подъезд с улицы.
Сережа смотрел сквозь пыльное, забранное в чугунную решетку стекло в двери этого парадного, ощущая, что еще никогда он не видел такой эту улицу, где ему был знаком каждый камень. Она была совсем другой, эта улица, она была страшной. И по страшной этой улице несколько раз прошел взад и вперед человек в сером плаще и суконной кепке. И вдруг этот человек направился к парадному, где стоял Сережа. Сережа птицей взлетел на пятый этаж, и, когда он бежал, он не дышал, и на верхней площадке он тоже не решался вдохнуть и чувствовал, как сердце настолько увеличилось в груди, что расталкивает ребра. Он услышал шаги по лестнице, а затем звонок в чью-то дверь и замер. Но слева на площадке, где он стоял, за дверью послышались шаги и повернулся ключ в замке, и тогда Сережа, крадучись на цыпочках, быстро стал спускаться вниз. Он остановился перед дверью, он хотел и не решался выйти на улицу, а женщина, спустившаяся вслед за ним, как ему показалось, посмотрела на него недобро и подозрительно.
У него не было часов, и он не знал, сколько времени прошло, и в голове очень тупо и медленно вертелись строки стихов, которые он учил в школе еще, может быть, в первом классе:
Люблю грозу в начале мая,Когда весенний первый гром,Как бы резвяся и играя,Грохочет в небе голубом.Люблю грозу в начале мая,Когда весенний первый гром,Как бы резвяся и играя,Грохочет в небе голубом.Люблю грозу в начале мая,Когда весенний первый гром,Как бы резвяся и играя,Грохочет в небе голубом…
И в самом деле вдруг начался дождь – частый, прямой, уже не летний, а осенний, и от дождя – чтобы укрыться – в парадное вбежали две девушки, а за ними спустя минуту еще два парня, незнакомые с этими девушками.
Парни стали заговаривать с девушками, заигрывать с ними, а те лениво отмахивались и все поглядывали на улицу, не прошел ли дождь.
Сережа заметил, как один из этих парней в кепочке «под блатняка» в отместку девушке за то, что она не обращает на него внимания, стал папироской прожигать рукав ее суконной жакетки.
«Что ты, сволочь, делаешь?» – хотел крикнуть Сережа, но промолчал. В другое время он, конечно, вмешался бы, и у него чесались руки дать в морду этому подлецу, но сейчас он не мог этого. Он не мог затеять драку. Он не мог.
Дождь прекратился, девушки, а за ними и парни ушли. Сережа выглянул на улицу и снова увидел, как к парадному направляется тот же человек в кепке и плаще. На этот раз Сережа поднялся на второй этаж. Парадная дверь хлопнула, взвизгнув растянутой намученной пружиной, и сквозь промежуток между перилами Сережа увидел, как этот человек в плаще и кепке встал у окна в парадном на том самом месте, где стоял Сережа, и смотрит на улицу. Медленно, ступая на носках, Сережа поднялся на пятый этаж. Он считал до шестидесяти и загибал пальцы. Он старался считать помедленней: «И – раз и – два, и – три, и – четыре…» Он загнул пальцы на обеих руках, а потом еще раз на обеих руках, а потом перестал считать, потому что почувствовал, что если еще хоть раз повторит про себя «и – восемь, и – девять», то у него остановится сердце. Он просто присел на ступеньки, положил голову на колени и задремал. Он в самом деле спал, но все слышал сквозь сон: и как мимо него прошли люди, разговаривая о том, что нужно поменять билеты, потому что в цирке в первом ряду с арены в зрителей летит навоз. И как хлопала парадная дверь. Он все слышал, но как будто умер. Очнулся он только когда в парадном зажегся свет. И тогда он почувствовал себя очень бодрым и очень решительным и побежал вниз. Он открыл двери парадного и увидел, что на третьем этаже, в кабинете его отца, свет уже горит. Он хотел перебежать улицу, но в это время со двора вышел его отец. Его вели три человека. Все они держали правые руки в карманах. А четвертый шел за отцом, толстый, широколицый, Евгений Семенович Шеремет – их сосед по дому. Шеремет, который дружил с отцом, часто обедал у них, который произносил речь над могилой Сережиной матери. И этот Шеремет – улыбался. У подъезда стояла черная «эмка», туда посадили отца (Шеремет сел на переднее сидение), машина с места взяла скорость и исчезла, и тогда Сережа бросился через улицу во двор, вбежал по черному ходу и открыл двери, они выходили в кухню. В кухне стояла страшная, с лицом как кусок мяса Маруся.
