* * *
А есть ли у него это сегодня… или завтра? Существует ли вообще время, когда болевые ощущения человека нестерпимы и не имеют границ?
Единственное, в чем пленник ни секунды не сомневался, — это то, что сегодняшняя пытка будет еще утонченней, а свежая порция страданий и унижений еще обильней.
Созданные садистами условия оставили ему немного вариантов: сойти с ума от безысходности или умереть, притом хоть и гордо, но обязательно бесславно. Узник еще не определился, к какому берегу прибиться, и лавировал в океане боли, стоя на одной ноге на бушприте. Его терзали ужасные сомнения… Какую смерть выбрать: разума или тела. Конечно, он мог еще пойти по альтернативному пути — сломить волю и подчиниться, — но это лишь ненадолго оттянуло бы час расплаты.
Жизнь несчастного превратилась в кромешный ад. Жил он теперь больше по инерции, чем действительно этого желал. Страдания плоти не оставляли ни на секунду. Они давно растворили тонкую грань между реальностью и сном, смешивая все в однородное месиво.
Иногда он чувствовал присутствие людей, которые что-то нашептывали ему на ухо. Причем узник был уверен в том, что находится в сознании. Ему казалось, что он даже может дотронуться до них… Вот только они были прозрачными, словно призраки… В такие моменты ему становилось страшно от того, что до безумия оставался один шаг. Ведь у него бесцеремонно украли последнее — способность различать, где ужасные галлюцинации, а где подлинная треклятая жизнь.
Конечно, так было не всегда. Когда-то его существование было другим, отличным от состояния покорного, но не покоренного животного. Тогда он еще боролся.
Он грезил о том, что скоро увидит родных и близких. Мечтал о том, как обнимет поседевшую мать и скажет ей самые прекрасные слова на свете, как пожмет руку постаревшего отца и ободряюще похлопает его по плечу. Фантазировал о том, как подойдет к любимой и, ничего не говоря, поцелует в жаркие трясущиеся губы, соленые от слез радости. Представлял себе, как в компании друзей опрокинет стакан «сорокоградусной», помянув тех, кто никогда не вернется домой.
Но ведь несчастный не знал, что за время его пленения многое происходило немного не так, как он представлял. А если быть до конца честным, то совсем не так.
Матушка его умерла еще полгода назад. После того как усердный военком лично принес ей домой похоронку. Сердце не выдержало… Он просто забыл упомянуть о том, что труп сына еще нужно для начала опознать.
Отец тоже не задержался на этом свете и отправился вслед за женой, сгорев недели за три. Вскрытие выявило неоперабельный рак мозга в последней стадии.
Друзья… С ними дела обстояли не лучше. Давно гниют в сырой земле, отдав «заботливой» родине все, что могли, включая воинский долг, честь и собственные жизни. А что взамен? Кресты и жалкая подачка старикам в горстку звонких монет, издевательски именуемая компенсацией.
Любимая девушка… Это вообще отдельная история о насыщенной жизни, достойная написания трагического романа, который из-за ужасного сюжета никогда не станет достоянием общественности.
Но узнает парень об этом намного позже…
* * *
Все свободное от истязаний время он разрабатывал план побега, запоминал расположение складов, охранных постов, время их смены и прочие важные мелочи. После пыток, очутившись в камере, пленник разбивал в кровь кулаки о стены, вымещая на них злобу, отчаяние и собственное бессилие. Кричал во тьму ругательства на всех известных ему языках, до хрипоты в голосе, пока усталость не сбивала с ног. Тогда он еще огрызался во время допросов, уворачивался от ударов, плевал в лица изуверов и широко им улыбался в ответ. Но все это ни на йоту не приближало его к цели, а лишь отнимало скудные силы. Чем больше бедняга вертелся, как окунь на жаровне, тем сильнее это распаляло садистов, и тем изощренней становились истязания, переводя наслаждение изуверов на новый качественный уровень. Во время вчерашней пытки, когда ведро ледяной воды вернуло его в очередной раз в сознание, мученик понял, что эта дорога никуда не ведет. Что-то хрустнуло внутри, но пока лишь надломилось…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Жалобно пискнул железный люк. Ворвавшийся поток солнечного света ласково обнял замученное тело, пытаясь его обогреть и защитить. Вслед за ним сиганул вниз нагловатый воздух и опьянил пленника свежестью до полуобморочного состояния.
— Эй, кафир! Что разлегся, мы уже соскучились по твоему девчачьему визгу. Вылезай! — с ужасным акцентом крикнул сверху бородатый толстомордый охранник, сбрасывая веревочную лестницу.
— Лишь бы не сдох, — добавил второй душман и тяжело вздохнул.
В отличие от предыдущего, этот надзиратель был хорошо выбрит и худощав, но назвать его привлекательным язык не поворачивался.
— Твоя очередь вытаскивать. Я с прошлого раза не могу отмыться. Вот понюхай одежду. Чем этих шурави откармливают дома? Воняет, как от обгадившейся свиньи.
— Сам нюхай, — отвернув голову в сторону и перекосив лицо, сказал толстомордый. — Может, ты сам вчера обделался, когда на «лягушку» при обходе наступил. Ты же не знал, что она пустышка. Ну и лицо у тебя было! Как сейчас помню. Напряженное такое… Пот градом льется, глазищи выпучены. А как ты кряхтел и маму вспоминал! — заржал он и закинул травяной коричневый шарик в рот.
— Смотри не лопни от смеха, а то накормишь шакалов своими зловонными кишками. А я не буду им мешать, только глядеть… Вот тогда и я повеселюсь, если будет на то воля Всевышнего, — оскорбился второй и наклонился к открытому люку, пытаясь что-то рассмотреть.
— Да не обижайся ты. Скучно мне… Ни одной заварушки за две недели. Патроны у неверных закончились. Давай лучше спускайся и проверь, что там. Перестарались мы вчера с тобой по ходу… Зря ты его по голове прикладом приложил.
— А ты бы ему по-другому ответил за его слова?
— Нет, я бы еще разок добавил.
— Во-во… Дышит он вроде… Надо плеснуть на него водой, чтобы очухался.
— Ну, иди тогда… Хайрулла нас по голове не погладит, если мы еще немного задержимся.
— Почему я-то? — злобно бросил второй, кривясь от отвращения.
— Потому что стариков надо уважать, Исмаил, — подняв указательный палец, заявил с важным видом напарник.
— Ты меня всего на три луны старше.
— Вот и не спорь… Сам ведь сказал.
Худощавый покорно удалился и появился через несколько минут с ведром в руках. Его содержимое он молча опорожнил на голову пленника. Тот встрепенулся, продрал глаза и равнодушно посмотрел на них.
— Ты что на него помои вылил?
— А что на него воду надо было тратить?
— Ты меня удивляешь в последнее время. То дерьмом их накормит, то помоями обольет, — обезобразив умным выражением лицо, сказал бородатый, а затем крикнул в колодец: — Эй, шурави, вылезай уже!
— Поднимайся, — помогал подгонять заключенного второй. — Ты оглох? Или язык откусил от злости?
— Не молчи, а то нехороший человек опять родится.
— Может, он это… того… сбрендил? — вынимая из люка голову, сказал худощавый.
— Нет… Это он издевается над нами!
Бородатый поднял увесистый камушек и запустил им в русского, но волею случая промазал.
— Что вам еще от меня нужно? Я рассказал все, что знаю, — прохрипел со дна оклемавшийся узник.
— А мы тебя ни о чем и не спрашивали. Ты сам эту чушь нес без остановки, — улыбаясь, вставил худой.
— Я не смогу вылезти… У меня нет сил, — почти шепотом произнес пленник.
— Что ты бубнишь? У тебя не сил нет, а выбора. Или умрешь сейчас, похороненным заживо… Исмаил же землекопом до войны был, управится быстро. Либо пойдешь с нами к Хайрулле. Сюрпризец у него для тебя припасен. Выбирай, пока курю. Табачок, конечно, сыроват, но сильно не увлекайся.
— Зачем? Зачем… вы мучаете меня, если вам ничего не нужно? — застонал узник, безуспешно пытаясь встать на ноги.
— Как это не нужно?.. Это нужно Аллаху, чтобы ты, кафир, в него уверовал. Тем более ты сам удумал разорвать Коран на части и растоптать его в пыли. За осквернение нашей святыни ты и получил тумаков, глупый русский. Мы же к тебе милосердны. Всегда по-доброму, как к родному… Кормим, поим. Хотим, чтобы ты мусульманином стал и веру истинную выбрал.
