— Вы торопитесь, отче? — спросила девушка.
— Нет, нет. Я внимательно слушаю, — ответил отец Каллистрат. — До Литургии у нас еще целых два часа.
— Спасибо вам, сейчас я закончу. После этих двух печальных случаев я стала ненавидеть всех мужчин как обманщиков и лицемеров. И я дала няне слово, что больше не помыслю о браке, даже если совершится чудо и царский сын посватается за меня. Но, к несчастью, случилось еще одно искушение, я поверила и третьему. Сосед, хозяйский сын, с которым я вместе росла и ходила в церковную школу, начал за мною ухаживать. Я его решительно отвергла вначале. Знала его хорошо. Все Сараево его знало. Он больше любил дружить с турками, чем с сербами. Ибрагим, сын хаджи (мусульманский священник) из мечети Бега (большая мечеть в Сараево), был его наилучшим другом в пьянстве и в карточных играх. Эти двое были побратимы, да еще и зареклись, что один у другого будет главным сватом на свадьбе. Когда случался какой-нибудь скандал в Сараево, всем было ясно, что здесь замешаны Буле и Ибрагим. Их соединяли трактиры и разгул, а не крест и не полумесяц. Я его, отче, решительно отвергла. Знала, что он мошенник и картежник. Он и сам говорил, что мог бы за ночь проиграть все Сараево и две деревни впридачу. Чувствовала я, что он меня не любит, но сама сильно влюбилась в него. Ночи он проводил за картами. Попросил он, чтобы я переписала на него один магазин. Я сразу это сделала. Он продал магазин и откупился от тюрьмы. Я была так одурманена, что все имение отдала бы ему, если бы он потребовал. А он и не стеснялся просить всякий день. Наконец-то я поняла, что он обманщик. А сегодня, смотрите, он венчается с другой. Но я даю вам слово, что живым он не снимет венец с головы. Убью его в церкви, чтобы все Сараево содрогнулось, и все соблазнительницы устрашились. Да и чтобы… чтобы этот ваш Бог образумился и не омрачал этот мир, творя мошенников и жуликов.
— Дочь моя, — воскликнул Каллистрат, — ты богохульствуешь. Чем виноват Бог?
— Я больше не верю в существование доброго Бога. Существует только некий злой Бог, который помогает попиранию добра и процветанию зла. Когда-то я всем сердцем верила в доброго Бога и молилась, и пела в церковном хоре. Но человеческая неправда отвратила меня и от Церкви, и от Бога. Потому сегодня я хочу призвать к ответу этого Бога правды, и совершить праведную месть, и в вашей церкви пролить нечистую кровь этого обманщика. Я хочу отомстить и за себя, горбатую Юлию, и за всех горбатых девушек, чье горе усугубляют бессовестные люди.
— Умолкни и не богохульствуй более! — воскликнул духовник. — Существует добрый Бог правды, в которого ты истинно веровала, как и твои родители, доколе не попала в сатанинские сети. Существует Бог, но существует и сатана, противник Божий. Бог дал людям свободу, что бы следовать либо за Ним, либо за Его противником. Благой, праведный Бог не виновен в том, что твои женихи впряглись в сатанинский ярем, ни в том, что ты легкомысленно водила с ними дружбу и влюблялась в них. Ты же покайся за богохульные речи, которые произносила в святой день, передо мною, старым слугой Божиим.
— Не покаюсь и не откажусь. Сегодня я хочу быть богом над жизнью этого злодея и — моей. Простите меня, отче, за беспокойство.
Она поклонилась и вышла.
Каллистрат быстро написал записку и послал молодым, что не сможет их сегодня венчать. Юлия об этом ничего не знала.
Глава 2. Каллистрат
Когда клепала (доска, по которой бьют колотушкой — Прим. пер.) христианских церквей пробили вечерню (при турках нельзя было открыто звонить в колокола), а хаджи с минаретов прокричали актам (Призыв к вечерней молитве — Прим. пер.), старец Каллистрат поспешил в старую сербскую церковь. Распутный город Сараево шел тогда играть и веселиться. И так будет продолжаться для отцов до полуночи, а для сыновей — до зари.
Для отца Каллистрата все это значило не более, чем стрекотание сверчков или уханье совы в ночи, — все эти городские игры и веселье. Он не одобрял и не осуждал такой жизни. «Существует два жизненных пути, — говорил он, — один путь мирской, а другой — монашеский. Те, которые идут мирским путем, не давали обетов в том, что они пойдут этим путем до смерти, а монахи дали обет идти предписанным монашеским путем до смерти. Потому мирские люди, когда испытывают разочарования на этом скользком пути, могут покаяться и выйти на лучшую дорогу, ведущую в жизнь вечную. Монахи же не могут испытывать разочарований или менять свой путь. Они могут только падать и вставать, снова падать и опять подниматься на этом пути». Так он думал, так и говорил.
Для него не существовало ни Сараево, ни Стамбула, ни земного Иерусалима, ни целого мира. Он носил в себе свой мир, бесконечно удаленный от мира сего, и свою музыку, неслышимую симфонию ангельских существ. Уже пятьдесят лет он подвизался в Милешево. По утрам и вечерам кадил он перед иконами и фресками святителей, постников, мучеников и ангелов Божиих. И они стали для него ближе, чем живые люди, с которыми он общался как с тенями. Для него реальностью было то, что изображалось на иконах и фресках, а символичным и обманчивым, как тень, то, что в виде плоти и крови, замотанное в одежды, двигалось около него, или входило и выходило из церкви. Умерших он почитал истинными своими друзьями, живых — относительными. Но зато любовь его к живым людям была безгранична — ради Христа и ради жизни вечной. Всякий раз, входя в алтарь, он останавливался перед огромной фреской Святого Саввы и задумывался. О чем он думал? «Вот, — как бы говорил он, — ты, святый отче, в твои семнадцать лет оставил этот суетный мир и прилепился к Тому, Который сотворил нас по любви, и с любовью ожидает нашего обращения. А я пришел в двадцать семь лет. Ты — как князь, а я как простолюдин. Помоги мне, чтобы в Небесном Царстве моя глава поместилась близ твоих ног».
Между тем, хотя Каллистрат и происходил из простой семьи ремесленника, он вовсе не был человеком простым. Отец его был портным в Сьeницe, а сам он закончил семинарию и высшую богословскую школу в Афинах. Он говорил по-гречески так же свободно, как по-сербски. Дважды ему предлагали архиерейский сан, но он вежливо отказывался. И за это он был еще более почитаем не только в Полимле, но и в Герцеговине, и в Боснии. Его чтили как чудотворца и христиане, и даже мусульмане, ибо многие больные исцелялись, а безумные приходили в разум по его молитвам. Епископы ездили к нему на исповедь. Как-то один епископ его спросил: «Что важнее всего для священника?» Он ответил: «Важнее всего общаться, прежде всего, с Царем, потом с царскими придворными вельможами, а затем уже с царскими слугами». Царем же он называл Христа, царскими придворными — святых, а царскими слугами — людей этого мира. Ибо, говорил он, те, которые общаются только со слугами, не взирая на Царя, вызывают Его гнев.
Старца Каллистрата нисколько не интересовало ни Сараево, ни какой бы то ни было другой человеческий муравейник. Лишь послушание своему архиерею привело его в Сараево. Но приходское служение он совершал с горячей ревностью и служил не людям, а Богу. Несмотря на то, что духом пребывал он в заоблачных высотах, с этих высот он легче проникал в людей и обстоятельства, легче понимал человеческие нужды и правильнее лечил их. Случай с горбатой Юлией не смутил его, но опечалил и навел на глубокие размышления.
Кто может понять ход мысли истинного монаха? Это не мысли мирянина, которые, подобно бабочке, перелетают с предмета на предмет, с образа на образ, с одного ощущения на другое. Нет, не таковы мысли истинного монаха. Они много проще. Начиная думать о земном, он сразу поднимает мысленный взор к небесному миру, чтобы через этот небесный бинокль глядеть на землю, и небесным фонарем освещать людей и события на земле. Иначе говоря, он не может и помыслить без молитвы. Не может монах в размышлениях о характерах людей и о присходящем среди людей не соединить в единую мысль небесное и земное. Поэтому все монашеские размышления — молитвенные размышления — небесно-земные. Такими мыслями были и мысли милешевского старца-монаха.
После долгих размышлений о случае с горбатой Юлией он сказал вслух:
— Нет, нет, своими силами я не смогу помочь ей. Хуже всего то, что она потеряла веру, и даже стала цинично хулить Бога. Если она не осознает этого, но как безбожница убьет этого несчастного, а потом и себя, то этим она еще может спасти его от ада, но себя погубит навеки. Здесь я не могу помочь ей, но только Ты, всевышний Боже.
Сказав это, старец взял Псалтирь и начал читать. После всякой кафизмы — а Псалтирь поделена на двадцать кафизм — он опускался на колени и произносил свои молитвы исключительно «за рабу Божию, грешную Иулиану». Молитвы эти изливались из самого старческого сердца и орошались слезами. После первой кафизмы он вознес Богу следующую молитву:
