Лохнер извлек из нагрудного кармана записную книжку и долго листал ее.
— Эмиль Штроткемпер, — произнес он наконец. — Он ведь приходится вам дедом, так?
Девушка кивнула.
— Вчера вечером с ним произошел несчастный случай. Он ехал на мопеде. В настоящий момент находится в католическом госпитале.
Рука девушки судорожно сжала ткань халата. На побледневшем лице выступили скулы.
— Как он себя чувствует?
— Этого мы не знаем, — ответил Лохнер. — Но если вы поспешите с туалетом, до госпиталя я вас подброшу. Он расположен почти что на нашем участке.
— Лучше я на велосипеде, — ответила девушка.
— В таком случае ничем больше не могу помочь, — Лохнер повернулся и принялся спускаться по лестнице.
Цибулла последовал за ним.
3
Госпиталь святой Елизаветы находился на холме в Линдене. Улла оставила велосипед на стоянке и, с трудом переводя дыхание, бросилась к воротам. Всю дорогу она изо всех сил крутила педали, и сейчас ей было жарко.
Одетая в белое монашка в проходной говорила по телефону. Когда она положила трубку, Улла уже успела отдышаться.
— В какой палате лежит господин Штроткемпер?
— Имя? — спросила монашка, не поднимая глаз.
— Эмиль.
Палец заскользил по страницам толстой тетради.
— Мужское хирургическое отделение. Как войдете, сразу налево до конца по коридору, третий этаж, там направо, палата 267.
В выложенном кафелем коридоре противно пахло лекарствами и больничной едой. Казалось, он никогда не кончится, и лестница к тому же оказалась крутая, тяжелая. Наконец-то палата 267.
Над дверью горела надпись: "Вход запрещен. Обращаться к сестре".
Улла поискала сестру, та оказалась в раздаточной, мыла огромные тяжелые чайники. Улла назвала себя, попросила разрешение пройти к больному.
— У вашего деда тяжкие повреждения, — нравоучительно заметила сестра. — И главное для него сейчас — покой.
— Но можно хотя бы взглянуть на него? Только несколько минут…
— Ну, бог с вами, — согласилась сестра, подумав. — Идите со мною.
Она сполоснула руки и вытерла их о передник.
Вместе они вернулись к палате 267, и Улла нерешительно вошла внутрь.
В палате была одна-единственная кровать. Дед неподвижно лежал под белой простыней. Лицо у него было бледным, осунувшимся, из-под повязки выбивались волосы. К руке присоединена была капельница. Пластмассовые трубочки от нее вели еще и к носу. От затылка три тоненьких проводка тянулись к какому-то измерительному устройству. По экрану размером с почтовую открытку через равные промежутки времени пробегала белая пунктирная линия, рядом ровным зеленым светом горело: 78.
Глаза больного были закрыты.
— Пойдемте, он спит.
Сестра взяла Уллу за руку и вывела из палаты.
— Приходите завтра. Возможно, наступит улучшение. А ваши родители смогут встретиться с врачом.
— Это было бы прекрасно, — сказала Улла уже в коридоре.
При этом голос ее странно дрогнул. Сестра удивленно поглядела ей вслед.
Дома никого не было. Улла повесила куртку на крючок, в это время включился холодильник. Было уже половина четвертого, а она с утра ничего не ела.
Усевшись в кухне, она вскрыла пакет с кефиром. Кисловатый вкус неприятно обжег язык. Она встала, швырнула почти полный пакет в мусорное ведро.
В ее комнате царил обычный беспорядок. На полу валялся голубой махровый халат. Улла раздвинула портьеры. Тусклые осенние сумерки тоже не способствовали настроению. Она неохотно начала прибираться. Вытряхнула переполненную до краев пепельницу, собрала разбросанную одежду, потом застлала постель.
Когда она собиралась полить кактус на подоконнике, в прихожей зазвонил телефон. Она бросилась туда, едва не свернув торшер, быстро схватила трубку.
— А, это ты… Да нет, я тебе рада. В самом деле. Но я совсем убита. Дед попал в аварию… Да, тяжелые повреждения… В госпитале Елизаветы… То есть как наши планы? И это все, что ты можешь сказать? Дед лежит в реанимации, а ты думаешь только о том, как бы обзавестись его ключами от дома… Конечно, я бы тоже хотела, глупый. Думаешь, мне очень нравится у тебя? Каждые четверть часа мамуля твоя суется в дверь — а может, вам тоже принести по чашечке кофе, Юрген?
Она передразнила высокий, резкий женский голос, удобнее уселась рядом с телефоном на тумбочке и уперлась бывшими некогда ослепительно белыми кроссовками в стену. Она внимательно слушала.,
— Давай все-таки поедем завтра в больницу… Да нет, мои старики не пойдут. Ты ведь знаешь, они никогда и слышать не хотели о деде. Это я точно могу сказать. Но завтра позвони на всякий случай… А сейчас схожу, куплю что-нибудь поесть… Вот такая жизнь, Джимми. Ну, договорились. Пока.
Родители отреагировали именно так, как она себе представляла. Когда за ужином она рассказала, что случилось с #едом, мать, хотя и показалась расстроенной, не задала больше никаких вопросов. Отец сделал вид, будто его это не касается. Он раздраженно жевал бутерброд.
До завершающей ужин благодарственной молитвы не произнесено было больше ни слова.
4
Госпиталь святой Елизаветы был третьей больницей, куда он позвонил из телефона-автомата на почтамте.
Сразу мог бы, конечно, догадаться, что старика отправят в травматологический госпиталь в Линдене, не в шахтерскую больницу, и уж, конечно, не в соседний городишко.
— Кригесготт, Апьшевски, Цибора… — сестра словно молитву бормотала фамилии недавно поступивших пациентов.
— Штроткемпер. Да, у нас. Доставлен позавчера вечером.
— Ну, и? — спросил он. Ничего другого ему не пришло в голову.
— Что "ну, и"? — быстро переспросила сестра.
Он замолчал, лихорадочно подыскивая слова.
— В каком отделении он находится? — нашелся он наконец.
— Мужское хирургическое. Минуту, соединяю.
Он жив! Проклятие, он жив! Ни о чем другом он не мог сейчас думать.
В трубке раздался щелчок, ему ответил молодой женский голос.
Сохранять спокойствие, приказал он себе, сохранять полное спокойствие.
— Говорит Штроткемпер, — сказал он и откашлялся. — В справочной мне сказали, брат лежит у вас в отделении.
Он сам удивился, насколько озабоченно звучал его голос.
— Ваш брат лежит в палате номер 267, интенсивная терапия, — ответила сестра.
Что ж, уже кое-что, подумал он.
— А что, сестра, ему очень плохо?
— Задето основание черепа. К тому же перелом трех ребер и вывих руки, — перечислила сестра. — В его возрасте это не пустяк, — добавила она.
— Но он выживет, скажите?
— Все в руках божьих, господин Штроткемпер. Но будем надеяться. Сегодня, во всяком случае, он уже произнес несколько слов.
— Хорошо, в ближайшие дни я навещу его, — сказал он и повесил трубку.
5
— Юрген, к телефону!
Он с трудом раскрыл глаза и огляделся. Лишь увидев на стене грамоты и фотографии, понял, где находится.
— Юрген! — снова крикнула мать.
Он медленно поднялся с дивана, почесал голову и громко зевнул. Потом вышел.
— Быстрее, Юрген! Там твоя подружка.
Мать была единственной, кто до сих пор называл его Юрген. С начальной школы все звали его Джимми. При этом никто не знал точно, фамилия это или имя. Когда к нему обращалась Улла, первый звук она произносила мягко, получалось почти как "Шимми". У мастера на заводе выходило "Тшимми".
Приятно, однако, что это не мастер.
— Алло, Улла… Что? Сколько уже?.. О кэй, через десять минут у тебя.
Он с шумом швырнул трубку и помчался в ванную, оттуда назад к себе в комнату, где принялся натягивать мотоциклетный комбинезон.
Мать вошла к нему, когда он был почти готов.
— Выпей хотя бы чашечку кофе, сынок!
— Не успеваю. Если бы ты разбудила меня чуть раньше, — сказал он, натягивая сапоги.
— Тебе нужно высыпаться, Юрген. Отец тоже дремал часик-другой после смены. Помню, он говорил, что это важно для глаз.
— Да, мама. Но ему было пятьдесят восемь, а мне двадцать один.
— И все же, — она стояла в дверях, мешая пройти.
Джимми мягко отстранил ее, достал шлем и перчатки.
Его "сузуки" стоял прямо перед домом. Он включил мотор и умчался прочь.
Улла уже дожидалась на углу. Она заправила джинсы в сапоги, натянула ветровку, надела старый мотоциклетный шлем, когда-то принадлежавший Джимми. В таком виде можно не только на мотоцикле ездить, но даже в американский футбол играть, подумал Джимми.
Улла уселась на мотоцикл и исчезла за его плечами. Вместо приветствия она обхватила его руками и тесно прижалась всем телом.
Булыжная мостовая на Доктор-Отто-штрассе чуть не растрясла им внутренности. Однако Джимми выдержал темп, несмотря на подъем. Только мотор заревел громче, и кое-кто послал вслед пару проклятий.
