— Сказать той толстой, чтобы заткнулась?
Мама покачала головой:
— Толку все равно не будет.
— Почему?
На небе блеснула молния.
— Потому что ей тоже больно. — Мама отвела волосы с моего лица. — Я повторяю… Ты меня слышишь?
— Да, мэм.
Прошло несколько минут. В воздухе запахло сыростью и приближающимся дождем, атмосфера насыщалась электричеством.
— То, что тебе дано, то, что ты можешь сделать при помощи карандаша и кисти, — это нечто особенное. — Мама притянула меня к себе. — И это ясно каждому идиоту. Я тебя ничему не учила. И не могла научить, потому что не в состоянии излить душу на листке бумаги.
— Я не чувствую себя особенным. Чаще — полумертвым. Мама поправила юбку. Чуть выше пятки виднелся порез от бритвы. Она отмахнулась.
— Жизнь непростая штука. По большей части очень даже жестокая. В ней редко есть смысл, и она ничего не преподносит на блюдечке. Чем старше ты становишься, тем чаще она сбивает тебя с ног и топчет. — Мама попыталась рассмеяться. — Люди приходят к этой реке по многим причинам. Одни прячутся, другие от чего-то бегут, третьи ищут тихое, спокойное местечко — может, пытаются что-то забыть, облегчить свою боль, но… все они хотят пить. Ты — как река. В тебе таится то, что нужно людям. Поэтому не скрывай свой дар. Не ставь плотину. И не мути отражение. Пусть твоя река течет, и в один прекрасный день люди со всего света придут к ней, чтобы купаться и пить.
Она положила мне на колени альбом, вручила карандаш и велела смотреть на реку.
— Видишь?
— Да, мэм.
— Теперь закрой глаза.
Я подчинился.
— Сделай глубокий вдох.
Я закашлялся, харкнул и проглотил мокроту.
— Видишь картинку?
Я кивнул.
— Теперь… — Мама вложила в мои пальцы карандаш, и тут упала первая капля дождя. — Подумай, на что тебе хочется взглянуть еще разок… и дай себе волю.
Я так и сделал.
Вечером она рассматривала мой рисунок. Внезапно нос у нее захлюпал. В глазах стояли слезы.
— Пообещай мне кое-что…
— Что?
Мама выглянула в окно, за которым в клубах пара текла река. Она коснулась моего виска, а потом прикоснулась рукой к моей груди.
— То, что там, — это как источник, который бьет где-то в глубине. Он сладкий. Но… — По ее щеке потекла слеза. — Иногда источники пересыхают. Если тебе будет плохо и больно, если ты заглянешь в себя и поймешь, что твой родник пересох и осталась только пыль, тогда возвращайся сюда… ныряй и пей.
Так я и сделал.
Глава 1
30 мая
Я поднялся по лестнице в свою студию, ощутил запах сырых дров. Интересно, сколько нужно времени, чтобы пламя пожрало здесь все? Наверное, считанные минуты. Сложив руки на груди, я прислонился к стене и уставился на все эти глаза, что смотрели на меня.
Эбби так хотела, чтобы я поверил. Даже повезла меня за полсвета, поставила перед Рембрандтом, похлопала по плечу и сказала: «Ты можешь не хуже». Поэтому я рисовал. В основном портреты. Моя мать заронила зерно, а Эбби много лет спустя принялась его поливать и защищать от сорняков.
Хороший огонь и запоздавшие пожарные — и я получу кругленькую сумму по страховке. Вокруг, прислоненные к стенам, грудами лежат более трех сотен пыльных картин — плоды десятилетних трудов. Холст и масло. Лица, которые я запечатлел в тот момент, когда на них отражались эмоции — известные всем, но редко облекаемые в слова. Раньше получалось легко. Непринужденно. Бывали дни, когда мне не терпелось сюда вернуться, когда я не в силах был сдерживаться, когда писал по четыре картины в один присест. Во время этих ночных бдений я открыл в себе Везувий.
На меня смотрели последние десять лет жизни. Картины, некогда висевшие в домах по всему Чарлстону, теперь постепенно, одна за другой, возвращались ко мне. Самозваные критики местных газет сетовали, что моим работам «недостает оригинальности и чувства», а главное, что они «скучные, неглубокие и чересчур безыскусные».
Для этого критиков и держат.
На мольберте передо мной стоял холст. Пыльный, выгоревший на солнце, потрескавшийся. Пустой. Как моя душа.
Я шагнул в люк, проделанный в скате крыши, и вскарабкался по железной лесенке на смотровую площадку. Вдохнул соленый воздух и посмотрел на воду. На меня заорала чайка. Воздух, густой и влажный, окутывал город как одеяло. Небо было чистое, но пахло дождем. Полная луна висела высоко, отбрасывая тени на воду, которая в тридцати метрах от меня набегала на бетонную стенку. Вдалеке, на юго-востоке, сверкали огни Форт-Самтера. Впереди сливались воды рек Эшли и Купер. Большинство жителей Чарлстона считают, что здесь начинается Атлантический океан. На севере виднелся остров Салливана и пляж, где мы часто купались. Я закрыл глаза и услышал отзвуки нашего смеха.
Это было давно.
Передо мной простирался Священный город с его шпилями, пронзающими ночное небо. Моя тень тянулась по крыше, цеплялась за штанину, тащила вниз. Кованая железная решетка, оберегающая от падения, была сделана полвека назад легендарным мастером по имени Филипп Симмонз. Сейчас ему перевалило за девяносто, его работы были на пике популярности, и за ними охотился весь Чарлстон. Смотровая площадка, потрепанная бурями, досталась нам вместе с домом. Все тринадцать лет, что мы здесь прожили, эти три метра пространства были местом, откуда я в ночи озирал весь мир. Мое уединенное прибежище.
В кармане загудел мобильник. Я взглянул на экран и понял, что звонят из Техаса.
— Алло?
— Досс Майклз?
— Слушаю.
— Это Анита Беккер, ассистент доктора Пола Вирта.
— Говорите.
Дыхание у меня сбилось. Так много зависело от ее слов. Она помолчала.
— Мы хотели позвонить и… — я догадался прежде, чем она сказала, — и сообщить, что контрольная комиссия разрешила нам принимать добровольцев для исследований лишь на первой стадии болезни. Не на второй.
Пронесся ветер и повернул скрипучий флюгер. Петушок теперь указывал на юг.
— В будущем году, если исследования пройдут успешно, мы собираемся начать изучение более сложных случаев. — То ли она стала говорить тише, то ли я ослабел. — Мы направили письмо в Слоун-Кеттеринг доктору Плисту, рекомендуя обследовать Эбби…
— Спасибо. Большое спасибо. — Я убрал телефон. Проблема с хватанием за соломинку в том, что ты долгое время чувствуешь себя в подвешенном состоянии, а в итоге, как правило, так ничего и не получается. Вот почему люди молятся.
Телефон опять зазвонил, но я не стал отвечать. Через минуту — снова звонок. Я взглянул на экран. Доктор Радди.
— Привет, Радди.
