«Все, в Европе и у нас, жалуются на пустоту и бесцельность жизни. Она иссякает, цвет ее поблек… Нет идеалов, или они недостижимы… Пока люди имели идеалы и надеялись видеть их осуществленными, они не жаловались на то, что жизнь не имеет смысла, бодро и радостно жили для них, мужественно перенося всякие страдания и лишения, которых прежде было не меньше, чем теперь. Вера и надежда служили им твердою опорой и поддержкой»…
«Христианство дало новым народам высшие нравственные идеалы готовыми, как руководство для жизни и деятельности. Люди стали о них думать и рассуждать, обратили предмет веры в предмет знания. Но жить и знать не одно и то же. Рядом с христианскою жизнью появилась наука… Она явилась нейтральною средой, судьей и посредником между внутреннею и внешнею жизнью и деятельностью человека, росла, крепла, овладела мало-помалу всею позицией и все подчинила своей власти. Первым последствием такого значения науки было ослабление доверия к истине, полученной помимо знания. Она должна была предстать пред ее судом, пройти чрез ее критику, чтобы получить право гражданства… Это было высшим торжеством мыслящей способности человека; но и с нею произошло потом то же, что с развенчанною и непосредственно данною истиной. Против безусловного авторитета разума и мышления восстало опытное знание, которое доказало, что мышление, само по себе, бессильно и впадает в ошибки… Мысль и жизнь, наука, знание и действительность, общее и единичное, индивидуальное, объективное и субъективное остались после победы знания над верой раздавленными такою же непереступаемою бездной, как и прежде. Но прежде мы и не обольщались надеждой открыть связующие их звенья; мы верили, что это тайна, непостижимая для ума. Ум не останавливается перед тайнами. Мы поверили ему, пошли путем знания и опять остановились перед тою же самою тайной; но по ту сторону бездны, которая нас останавливает, находится не любящий, благой промысел, который о каждом из нас заботится, каждого из нас руководит и неведомыми нам путями ведет к блаженству и счастию, а безличная и бессердечная сила, страшная и чуждая нам, которая, как колоссальный механизм, правильно, однообразно действует по присущим ему законам и безучастно, немилосердно давит все, что попадает под его колеса. Трижды счастлив тот, кто не искушался последовать призыву ума и, не пускаясь далеко от берега, мирно плавает около него, освещаемый надежным светом маяка; но кто отважился идти под знаменем ума отыскивать неизвестное, сожегши за собой корабли, тому уже нет возврата; он должен идти до конца, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, не страшась никаких чудовищ… Таким образом, развитие самого знания приводит нас опять к религии и научной этике. Обе, сначала отвергнутые, оказываются двумя различными путями к устроению личной судьбы, жизни и деятельности человека… Опускаясь из мира обобщений и отвлеченностей к жизни и действительности, мы не можем остановиться ни на религии, как на догматическом учении, ни на этике, как на научной системе, а должны опуститься еще ниже, сделать еще один, последний шаг, осуществить в жизни, на самом деле, то, чему учат религия и этика»[2].
В этом общем положении, далее не развитом и не разъясненном, сказалось последнее слово Кавелина, окончательный результат двенадцатилетнего, по собственному его показанию, размышления о «задачах этики». Оставаясь верным прежнему безотрадному взгляду на состояние умов в христианском мире, изложенному в «задачах психологии», Кавелин указывает на необходимость шага, который он называет последним. Этот шаг действительно составляет первенствующую задачу нашего времени, и Кавелин для него признает открытыми два пути, не замечая, что он вовсе не доказал возможности обоими достигнуть цели.
II
«Задачи этики» были подвергнуты г. Спасовичем в «Вестнике Европы»[3] блистательной критике, но преимущественно с формально-научной точки зрения. Критик не желал, по-видимому, определительно высказаться по коренному вопросу о двух путях, будто бы приводящих к одной цели. Мимоходом им, однако же, брошено беглое замечание, показывающее, что он не одного мнения с Кавелиным насчет первого из указанных им путей. «Я не хочу касаться церковного учения, – говорит г. Спасович, – но, рассуждая о таких христианских этиках, какова кавелинская, я утверждаю, что они могли бы многое позаимствовать, например, от буддизма»[4]. Кавелин отвергает все трансцендентное, и «нумена» Канта, и «непознаваемое» Спенсера, и, по замечанию г. Спасовича, не занимается ни выводом, ни опровержением идеи долга и его санкции[5].
Он выводит или старается выводить свое этическое учение из глубины человеческой природы и до такой степени опасается сойти с почвы опытного знания, что ни в задачах психологии, ни в задачах этики идея бессмертия души ни одним словом не упомянута.
Этот характеристичный пробел в «Задачах психологии» дал повод к некоторым метким замечаниям со стороны покойного Ю. Ф. Самарина[6]. Философия, говорит Самарин, ставит начала, но она не дает их никому, потому что ей вообще нет дела до субъектов, а начало, или правило, входит в жизнь субъекта только в той мере, в какой оно становится для него обязательным, иначе долгом… Не удивительно, что по изгнании из душевной храмины раскаяния, молитвы и беседы с Богом, в ней ощущается какая-то пустота и неприятный холод. Со средою нельзя беседовать: она глуха, слепа и не знает субъекта… Кто же отнял у субъективной жизни ее смысл и художественную полноту ее? Кто изуродовал ее во всех ее моментах, отсечением от нее последнего действия загробного суда, этой необходимой ее развязки, которой предчувствие составляет главный интерес земной жизни?.. Всякое нравственное требование предполагает, как единственную оправдывающую его предпосылку, данные религиозного свойства, и с устранением их в область сомнительного само становится неразрешимым вопросом и теряет свою обязательность… Желательно было бы когда-нибудь выяснить, определить и перечислить все то, от чего подразумевательно отказывается человек, покидающий религиозную почву, и что, рано или поздно, в силу жизненной логики, непременно от него отпадет… Глубокая правда в словах: «la religiou est avant tout une chose d’experience personnelle. Откровение, данное всему человечеству в объективной форме, предполагает непременно непосредственное личное откровение, слово, обращенное к каждому субъекту порознь и доносящееся до него чрез все события внутренней и внешней его жизни. Доказать этого, конечно, нельзя (точно так, как нельзя доказать произвольности того или другого поступка, ее можно только признать), – вера, т. е. опознание и признание этого голоса, не вынуждается никакими доводами. Она есть акт свободы; оттого ей и приписывается спасительная сила».
По мнению г. Спасовича Кавелин только потому строил свою этику на научной почве, что бывают люди, которым никакие земные силы не могут внушить веры. Таким людям и научные этики мало принесут пользы. Замечательно в этом случае неизбежное влияние ложной основной идеи. При светлом уме и глубоко нравственном направлении Кавелина, его книга производит впечатление, не соответствующее цели, и переполнена неверными, произвольными, даже противоречивыми положениями и обобщениями. Нельзя говорить, что борьба религии с наукой наполнила собою всю новую Европейскую историю и окончилась (?) полною победой науки. Победой над чем? По определению академического словаря, – над «верой в Бога» и «Богопочитанием». Не во имя науки и не против науки ведена тридцатилетняя война и велись позднейшие войны. Также неверно предположение, будто развитие индивидуализма враждебно религии, потому что благоприятствует успехам науки. Сам Кавелин признает областью религии внутреннюю субъективную жизнь человека, и весь ход реформации, равно как и возникновение всех религиозных сект, о том свидетельствуют. Наоборот, чем точнее наука, тем менее в ней простора для субъективных взглядов. Нельзя говорить, что религия и наука появились (?) одновременно, вместе с пробуждением сознательности, и что чем менее была развита индивидуальность, тем более религия и наука смешивались. Тому противоречит история древнего мира. Аристотель, Евклид и Птоломей оставили за собою научный след, нисколько не сливавшийся со следами религиозных понятий египтян и греков. Эти понятия вообще имели мало влияния на исторические судьбы Греции и Египта. История еврейского племени, напротив того, с начала до конца запечатлена господством религиозных идей и верований. Нельзя забывать, что религиозный прозелитизм, проявлявшийся с особою силой в новейшие времена между христианскими и магометанскими народами, не зависел от состояния наук в эпохи его проявлений. Нельзя оставить без внимания всеобщего исторического факта, что нравы везде были отражением религиозных понятий и что без таких понятий никакое отвлеченное учение о нравственности нигде не могло упрочиться. Нельзя также говорить о доступности самостоятельному исследованию человека «всех, самых сокровенных тайн мира и бытия», – и вслед затем признавать, что человеческий ум «не схватывает индивидуальности, чувства и перехода объективного в субъективное».
