– Нет! Лоэнгрин. Или Тангейзер! Или, на худой конец, Парсифаль. И точка. И слышать ни о чём другом не хочу.
– Да ты подумай, родная, как это будет звучать – Лоэнгрин Сергеевич! – начал было выкручиваться папа. – Несуразно ведь! Давай лучше Леонидом? Леонид – почти Лоэнгрин, но безо всякого постыдного вагнерианства.
Мама расплакалась и сказала, что рыцарство и романтика чужды папе, что папа – сухарь и циник. Но папа проявил твёрдость, одёрнул гимнастёрку:
– Не бывать этому! Чтоб у меня, фронтовика, первенец с эдаким именем? – Стукнул кулаком по тумбочке. – Не для того я в окопах гнил, не для того кровь проливал, чтоб сына моего фашистской гнидой дразнили!
– Ты..! Ты... чёрствый человек! Ты... чудовище! И даже цветов не соизволил принести!
А медсестричка, так как тут, предложила компромисс: назвать младенчика Роландом. Звучно, героически, но при этом по-французски. Смотрите, какие у него щёчки – настоящий Неистовый Роланд! А пока мальчик, можно звать Ролли. Мама просияла: спасибо тебе, милая сестричка! Роланд – это ещё лучше, чем Лоэнгрин! Правда, мон эме? И смотрела на папу ласково, просветлевшими глазами. А у папы даже слёзы навернулись – какое хорошее имя! Французы – они же союзники. И вообще он всё французское любил. Расин, Ренуар, Ромен Роллан.
Мне запомнилось, как счастливый папа нёс меня домой, щекоча усами, как показывал мне мою комнату, и как в тот же день подарил ножик – маленький, но настоящий армейский, пахнущий сталью.
6. Истории безоблачного детства. О формировании личности
По утрам, когда солнышко вставало, под нашими окнами раздавались крики торговцев и ремесленников. Молоко! Молоко! Масло! Заправка ножей и ножниц! Огурцы! Огурцы! Хомуты и упряжь! Сапоги! Сапоги! Старые телефоны! И чего только ещё не предлагали, то бодрыми голосами, то заспанными. Математика! Английская литература! Психология! Психиатрия! Однажды папа со скуки вышел на крыльцо и кликнул такого: эй ты, поди-ка сюда.
– Чего изволите, вельможный пан? – психолог был малый лет сорока, чёрный, с вострыми глазками.
– Ты что это, а? – папа зевнул.
– Да вот-с, предлагаю.
Папа велел поднести ему. Поклонившись, психолог выпил и утёр рот.
– Вот, скажем, деток воспитанию способствуем, – заметил он в мою сторону. – Не желаете ли?
– Так.
– Методики современные, весьма разнообразные. Слыхали ль, допустим, об управляемом комплексовании?
– Так.
– Формируем личность направленными, стало быть, ударами стрессов, порождающими предсказуемые комплексы. Куда наследника вашего планируете, так сказать, определить?
Папа почесал бровь, пожевал неторопливо, и говорит: спелеология. Может, папа надсмеяться вздумал над психологом, а может и нет, однако же малый был не дурак. Взял он авторучку, взял бумажку, да и набросал папе примерный план на месяц:
а) Будить посреди ночи криками «кровь! кровь!»
б) Внушить, что молоко пить стыдно.
в) Пугать, что пиявки заползут в писю.
г) Заставить носить меховые панталоны.
И зачитал шопотом, чтобы я не слышал. Прослушав план, папа поморщился и сделал психологу эдак ручкой – ступай мол. Дайте ему, сколько он там берёт. Психолог, пятясь и благодаря, отправился своей дорогой, а папа целый день ходил задумчивый и всё поглядывал на меня.
7. Истории безоблачного детства. О вишне
Один из самых ярких дней моего детства – когда мама принесла домой вишню. Мы с братиками столпились вокруг стола, толкаясь локтями, а мама убрала тарелки в сторону и бережно развернула тряпочку. Тряпочка была белой, и вишня вспыхнула на ней, загорелась багрово-красным. Крупная, сочная, со следом черенка. Затаив дыхания, мы смотрели на чудо. «Мамочка, а она настоящая?» – спросил маленький Толик. Колик ткнул его коленкой. «Да, сынок, это настоящая вишня! Режь, Ролли», – наша мама была молодая и взволнованная, золотоволосая, самая красивая. Я был самый старший и самый ответственный. Собрался, нахмурился. Резал уверенно. Разделил поровну, по-братски. И мы съели её, серьёзно и торжественно. Мы понимали, чего стоила маме эта вишня.
8. Истории безоблачного детства. О дедушке
– Мамочка, – спрашивали мы, когда были маленькими, – Где наши дедушки и бабушки?
– Ох, детушки, – отвечала мама, если была в духе, – милые вы мои. Когда-то давным-давно много было у вас и дедушек, и бабушек, и все хорошие, такие пригожие. А самый хороший был дедушка Григорий, был он богатырского роста, как в сказке, и много-много добра совершал, настоящие подвиги. Времена же тогда были лютые, голодные, еды не было совсем, только леса дремучие. Сильно голодал дедушка Григорий и вес терял с каждым днём, и добрые дела творить не мог. И решил тогда второй дедушка, Георгий – а он был обыкновенного роста – что ради добра должен он своё тело отдать дедушке Григорию, чтобы тот не пропал. Скушал дедушка Григорий дедушку Георгия и сил набрался, и ещё больше вырос, выше леса, и столько добра совершил, что птички запели и цветы зацвели. Совершил и снова проголодался, и думает: не съесть ли мне одну из бабушек? Жалко ему бабушку, но добро-то нужнее, и съел. И раздался дедушка Григорий, и вырос высоко-высоко, до самого неба, и стал творить ещё больше добра, всем народам на радость и утешение, а солнышко в небе смеялось и светило ласково. А как съел дедушка Григорий вторую бабушку, сделался он таким огромным, что его даже и не видно стало, уж очень велик, и творит он с тех пор добро небывалое, необъятное, помогает самим архангелам.
– А нас он не съест?
– Не бойтесь, милые, у него теперь каждый зуб как галактика, а каждый жевок как тысяча лет – потому если и съест, то вы не заметите.
А когда мама была не в духе и ничего не отвечала, нам всё равно виделись в небе невероятные дедовы зубы, и мы старались делать всё скорее, скорее, чтобы успеть.
9. Мрачные застенки. Об окончании всего
Всё рано или поздно кончается – это знают даже малые дети, и я тоже это знал. Но паника овладела всем моим существом, и я не мог ничего знать. Полдня я таился у входа в гостиную, в тени вешалки, выдавливая дрожащим ногтем ложбинки на обоях. И, выбрав момент, скользнул в дверь.
– Маменька, – пискнул я, – папенька! Не отсылайте меня туда!
Они покривились – я нарушил их послеобеденное уединение. Но мне нужно было застать их вместе, умолить их вместе.
– Но сколько же можно, Ролли? Мы и без того из года в год откладываем отсылание, – волнуясь, мама подлила себе ещё мартини, продолговатые ногти стукнули о стекло. У ножки бокала дрожали сложные блики.
– Оставьте меня подле вас, маменька!
– Подле нас ты останешься доморощенным, – отстранённо сказал папа. Глубоко погрузившись в кресло, он качал ногою в лаковой туфле и поигрывал щипчиками.
– Оставьте меня подле вас, папенька!
Они смотрели на меня с холодным неодобрением. Я подбежал к папеньке, целовать ему руки, но к нему было не подступиться из-за локтей, колен, туфлей, и я обернулся к маменьке. Она, отгадав моё намерение, подняла руки высоко. Я упал и зарыдал, горько, с подвывом. Мамино чёрное платье непреклонно качнулось, она позвонила в колокольчик. Отведите его. Собирайте ему сундук.
A. Побег и скитания. У зелёного дантиста
После побега я был вынужден скрываться, и на некоторое время меня приютил в своём доме один добросердечный дантист. Он выделил мне маленькую комнатку с высокой кроватью на пружинном матрасе, тумбочкой и зелёным торшером. В те дни я ничего не мог делать, только лежал и лежал. Покрывало на кровати было мягким, в зелёный рубчик, и пахло пылью. Уткнувшись в него носом, я рассматривал рубчики. Иногда, собравшись с силами, отворачивал край и глядел на гладкую изнанку. Как так, думал я, с одной стороны рубчик, а с другой нет. Я ничего не мог делать, только шевелил пальцами на ногах, потирая их друг о друга, и кожа чуть-чуть поскрипывала. За распахнутым окном зеленели берёзы, шумели машины, а я постанывал от бессилия. Вечером приходил дантист, присаживался на матрас и кормил меня булкой с сыром, а потом угощал гадким пивом «Туборг грин». Дантист не переодевался после работы и расхаживал по дому в светло-зелёном халате, улыбаясь и заглядывая ко мне в рот. У него самого зубы росли мелкие, округлые, на расстоянии друг от друга. Я не сомневался, что он преисполнен всяческих подлостей, но прятал свою неприязнь, и только один раз, под конец, спросил, почему он так любит зелёный цвет. Даже ниссан у тебя зелёный. Дантист ответил, что зелёный успокаивает. Выходит, ты испытываешь необходимость в успокоении? Тебя что-то тревожит? Нет-нет, рассмеялся он, просто я по природе своей спокойный человек, и люблю всё спокойное. Может, спросил я, ты и в партии зелёных состоишь? Почему бы и нет, ответил он, что в этом дурного? Мне нечего было сказать, и я молча смотрел в потолок. Я ничего не мог делать, сил не хватало даже на отвращение к этой сволочи. Как только я немного окреп, то сразу ушёл, оставив на тумбочке сумму, изрядно превышавшую приличия. Мне хотелось, чтобы он почувствовал моё презрение. С тех пор мы никогда не встречались, и что с ним стало, я не знаю.
